Родина. Cемена без земли

Эти истории рассказали мне клиенты.

– Саша! Саша! – Глаза Кати, полные слез, смотрели на подругу. Тело вздрагивало при каждом ударе. С волчьим оскалом колченогий эсэсовец заносил плеть над изможденным телом девушки. Тупая боль в ноге противно отдавала во вспотевший затылок. Он ненавидел славян. Осколок снаряда на восточном фронте раздробил стопу, кожаная подкладка в сапоге съехала под пальцы.
– Я научу вас дисциплине, свиньи! Каждый, кто не выполнит мою команду, будет наказан или уничтожен.
 Огромная овчарка надрывалась свирепым лаем перед девичьим лицом. Утром мерзкая псина учуяла запах человека под нарами барака.
– Александра Николаевна! – спрашиваю я хозяйку старенького телевизора, – Немцы прятали вас от налетов американцев и англичан? Почему Катя не пошла с вами?
– Охрана уводила нас в лес, полночи мы сидели на мерзлой земле, а утром брели на работу. Ужасно хотелось спать. А Катя, – она больше не могла терпеть. Решила остаться в бараке и умереть под бомбами.

Я смотрю на доброе улыбчивое лицо невысокой пожилой женщины и пытаюсь представить то страшное и невообразимое время. Память впитывает обжигающие слова.
– На площади в Любеке нас, славянских рабов, выставили для осмотра. Мне только-только исполнилось восемнадцать. Молодая немка пристально посмотрела в глаза, провела пальцем по щеке. Почему выбрала меня, худую и измученную? Не знаю. Так на полтора года я стала прислугой в доме Ирмгард. Она и сейчас жива, хотя на десять лет старше и почти ничего не видит. Недавно прислала письмо. Большими буквами просила называть ее подругой, а не гнедике фрау – госпожой.
Изредка приезжал с фронта муж Ирмы, озлобленный белобрысый эсэсовец, долго говорил с женой о войне. Ему невдомек, что я уже все понимаю. Так я узнала о наступлении Красной Армии. Сердце сжалось в комок. Наши их бьют!
Осенью сорок четвертого меня забрали в лагерь при корабельной верфи в Любеке. Холод, сквозные щели в стенах. Белье для остарбайтеров, сотканное из картофельной ботвы, не согревало. Днем изнуряющая работа по 12 часов, а ночью бомбежки и клопы. Тысячами мерзкие насекомые поднимались на потолок, а потом падали на людей. Приходилось укутывать тело в пододеяльник и укрываться одеялом. А пища! Два раза в день пресная баланда из брюквы. Больше ничего. Невыносимо хотелось даже не хлеба, а соли. Кушали за неотесанным деревянным столом. Ногами шевелить нельзя, иначе из-под стола сыпались тараканы.
Вечерами кто-нибудь из девчонок заводил наши украинские песни. Мы пели и плакали, вспоминая матерей и Родину.
Лицо Александры Николаевны качнулось в тонкой струйке канифольного дыма…

– Хасан. – Молодой худощавый араб энергично пожал руку. – Это телевизор хозяйки квартиры, она посоветовала позвонить вам. Звук пропал.
– Из какой ты страны, Хасан, где твоя родина? – после нескольких минут копания в телевизоре спросил я от скуки.
– Из Сирии, но родины у меня нет, – ответил юноша надломленным голосом.
– Разве ты не сириец?
– Нет. Я курд. Вы слышали что-либо о курдах?
– Да, слышал. У твоей родины нет своей земли.
Какую-то больную и незаживающую рану растревожил я заурядным вопросом. Неисправный конденсатор красовался на крышке телевизора, а Хасан все говорил и говорил.
– Александр, Вы счастливый человек. Пусть у вас бедная страна и никудышное правительство, но на вашей земле живут умные красивые люди. Что бы ни случилось, это ваша родина. У меня ее нет. Мне некуда идти. Мой народ разобщен. Столетиями мы боремся за единство нашей земли, за право назвать Курдистан своей отчизной.
По смуглому лицу юноши медленно катилась слеза. Я положил руку на его плечо.
– Хасан, придет время и ты ступишь на свою родную землю. Твой народ ее выстрадал. Не знаю, когда это случится, но это произойдет непременно.
Араб благодарно улыбнулся и положил рядом с паяльником пятьдесят гривен.
– Это много, Хасан. Работа столько не стоит.
– Александр, я хочу, чтобы Вы взяли эти деньги. Будет возможность, выпейте за мою родину, за мой народ. Мне тяжело, Вы заменили конденсатор и в моей душе.

Дым рассеялся, я снова смотрю в улыбчивое лицо хозяйки.
– Весна сорок пятого принесла надежду и некоторое облегчение. Приходилось рисковать. Мне и Кате удавалось проносить в барак немного краски. Ночью через подкоп мы убегали к живущим неподалеку крестьянам. Красили мебель и полы. Удивительно, но немцы принимали нас хорошо. Кормили и давали еды с собой.
Нас освободили американцы. Высокие, даже не черные, а лиловые, как в песне Вертинского. В последние дни немцы словно забыли о нас. Не охраняли и не кормили, но работать заставляли. Некоторые русские грабили немцев, чувствующих свою вину. На руке одного рабочего красовался десяток наручных часов.
Бараки поляков и голландцев стояли рядом. Для поляков мы были быдлом, а для голландцев предметом обожания. Они любили нас, шустрых и веселых, так не похожих на женщин их родины. Один из них, высокий и светловолосый с красивым именем Ари, стал моим супругом. Нам было по двадцать лет.
Он увез меня в Гаагу. Родственники мужа, впервые увидев русскую девушку, шептались между собой: «…странно, а говорили, что русские покрыты шерстью».
Свекор запрещал выходить на улицу. Я говорила с сильным немецким акцентом, а голландцы недолюбливали немцев. Они презрительно называли их моффами, что-то наподобие иванов по-голландски. И было за что. Немцы ограбили этот трудолюбивый народ, почти всю молодежь увезли в Германию. Половина Гааги в первый послевоенный год ходила босиком. Однажды я не убереглась, толпа разъяренных женщин, услышав мою речь, набросилась на меня. Обычно спокойные и флегматичные, голландки рвали на мне одежду, тянули за волосы. Они приняли меня за немку из Восточной Пруссии и в изумлении отпустили, узнав, что я из Советского Союза.
Аккуратизм у голландцев в крови. Ни один дом на ключ не закрывается. Все друг другу доверяют. Молоко и творог молочники оставляют на ящике возле дома. Каждый день тротуары и фасады домов хозяйки поливают водой из шланга, хотя вода не дешева. Живи и радуйся. Но счастья не было.
Голландцы скучны и угрюмы, как и их море. Даже песни поют, держа друг друга за руки и качаясь, словно на волнах. К этому трудно привыкнуть, особенно когда в груди звучит «розпрягайтэ хлопци коней…» Тоска и отчаяние поселились в душе. Все чаще я думала о Родине. Крепкой невидимой нитью она тянула к себе. Иногда это чувство было невыносимо. Видимо, ошибалась мать, когда говорила, что у женщин нет национальности, она определяется по нации мужа.
Советский фильм «Гроза» с Натальей Ужвий переворотил душу. Его показывали в кинотеатрах с субтитрами. Защемило сердце от слов советского офицера, сказанных старосте в освобожденном украинском селе: «Если нас не боишься – Его побойся!» – офицер указал рукой бывшему полицаю на иконы. Здесь, в Союзе, этот эпизод вырезали. Как я хотела прижаться к родной земле!
Наконец, я решилась. С пятилетней дочерью, формально замужем за иностранцем, вернулась на Родину в Харьков. Шел 1951 год. Я хотела учиться, но в приемных комиссиях на меня смотрели как на изменницу и шпионку. Не принимали нигде, даже в гидрометеотехникум. «Какие секреты могут быть у погоды?», – спрашивала я. Мне не отвечали. Разуверившаяся, уставшая от дикой нищеты и подозрительности, без всякой надежды зашла в рентгенологический техникум. В приемной комиссии сидел изрядно выпивший физрук. И хотя прием студентов был окончен, он переговорил с директором, и меня зачислили на первый курс. Так я стала рентгенологом. С передвижным рентгенкабинетом объездила весь Крым и пол Украины.
Каждый год, меня вызывали в важные кабинеты и предлагали вернуться в Голландию. С заданием, конечно. Я отказывалась, говоря о том, что Голландия – прекрасная страна, там живут хорошие люди. Меня упрашивали, угрожали, но потом отпускали до следующего раза.
– Александра Николаевна! Вы не жалеете о том, что вернулись? Что означает слово «гаага»? – полюбопытствовал я.
– Ни минуты. Мне здесь хорошо. Вы не представляете, Саша, какое счастье, быть у себя дома и ходить по родной земле! А гаага, – это гавань по-голландски.
Чиркнула спичка, хозяйка благоговейно зажгла самодельную лампадку перед ликом Спасителя: «Господи, спаси нас грешных».

Вечером мне позвонила знакомая женщина с просьбой отремонтировать телевизор. Ее дочь три года назад уехала на ПМЖ в Соединенные Штаты.
– Представляете, Саша, – бурчал в трубке огорченный голос, – внучку в Штаты не взяли. Медкомиссия посольства в Киеве обнаружила врожденную патологию почки. Анечка расстроена и уже неделю рыдает. Ей так хотелось жить в Америке! В посольстве их раздевают и осматривают как скот. И возраст у девчонки не подходит, – берут преимущественно до двадцати лет, а внучке уже двадцать два…