«Влюбления» Мусоргского

Такое определение дал критик Стасов, хорошо знавший Модеста Петровича, его странным и загадочным отношениям с женщинами. Великий композитор был очень скрытен? Или и не было никаких отношений? Может быть...

Тогда он был еще очень тоненький. Одет всегда с иголочки и исключительно элегантно... Манеры его были очень легкие, изящная речь, часто пересыпаемая французскими фразами, на хорошем французском языке, указывала на светское воспитание... Если прибавить к характеристике молодого Мусоргского, оставленной нам дочерью Владимира Васильевича Стасова, его поразительный композиторский дар, прирожденное остроумие и блестящую игру на рояле, то нетрудно представить, какой успех он должен был иметь у женщин.
Между тем с этой стороны Мусоргского мы почти не знаем. Один писатель-эмигрант сочинил лет семьдесят назад недокументальный роман, где все беды Мусоргского объяснял его непреходящей любовью к проститутке, игравшей на арфе (?!) в петербургском кабаке. Арфянка потом утонула, а композитор от безысходности спился.
Что же было в действительности? Известно, что в 19 лет Модест Петрович испытал какое-то потрясение, перенес сильную "нервную болезнь" и вылечился лишь благодаря купанию в "ключах Тихвинского уезда". Но в дальнейшем его жизнь складывалась далеко не лучшим образом. Оставшись без родителей, он подарил родовое имение женившемуся брату. Выйдя в отставку, лишился служебной квартиры и скитался по "меблированным нумерам" или ютился у знакомых.
Эта вечная неустроенность, однако, не помешала ему создавать гениальные картины своих незаконченных опер, и всегда при этом композитора окружали певицы, предназначенные судьбой "озвучивать" его романсы, арии, дуэты... Неужели ни одна из них не тронула его сердца? Более ста лет назад этот же вопрос задавал историк Н. Финдейзен. Вот что ответил ему критик-"генералиссимус" Стасов: "Про влюбление Мусоргского никто никогда не слыхал, в том числе и я; но все-таки с чем-то похожим на "влюбление" относится:
 1) к Надежде Петровне Опочининой (кажется, еще жива)...
 2) к Марии Васильевне Шиловской (про которую можно было бы рассказать многое) и особенно
 3) к молодой певице Латышевой, певшей в начале 60-х годов в опере Серова "Юдифь". Мы вдвоем с Мусорянином всегда очень ею любовались... Леонова же никогда ему ничуть не нравилась..."
Комментируя письмо Стасова, отмечу крайнюю скрытность Мусоргского во всем, что касалось его амурных привязанностей. Иначе не объяснить, почему самый близкий к нему человек, Стасов, не знал, что Надежда Опочинина уже 20 лет как умерла... В доме брата и сестры Опочининых Мусоргский прожил около трех лет. И, наверное, к Надежде Петровне (бывшей старше его на 18 лет) он испытывал благоговейные чувства, посвятив ей несколько лирических романсов, в том числе неоконченное "Надгробное письмо" – на ее безвременную кончину.

В имении Шиловских "Глебово" Модест Петрович гостил в 1859 и 1860 гг., во время своих наездов в Москву. Его романс "Что вам слова любви" – видимо, дань возникшему и быстро угаснувшему увлечению. Странно, но упомянутые выше кандидатки на "влюбление", включая "молодую Латышеву" (и даже Леонову), были как минимум лет на десять старше Мусоргского. Откуда у молодого композитора-автодидакта такая тяга к зрелым женщинам? Не напоминает ли это отдаленно нечто вроде эдипова комплекса, не искал ли он подсознательно в этих женщинах образ своей матери, к которой был сильно привязан?

"ЧУДНЫЙ РУССКИЙ БРИЛЛИАНТ"

"Леонова же ему никогда не нравилась..." А вот здесь, думаю, уважаемый Владимир Васильевич вводил в заблуждение историка Финдейзена. Предполагаю даже причину: Дарья Михайловна Леонова, прилежная ученица, а затем и любовница Глинки, немало знала об интимных отношениях женатого Стасова с сестрой Михаила Ивановича, так что критику вряд ли хотелось развивать в письме "тему Леоновой".
В годы встреч с автором "Ивана Сусанина" Дарья Михайловна была цветущей статной молодухой, с фигурой Венеры, с красивым русским лицом и притягательным взором темных глаз. Но главным ее достоинством был голос. "О этот голос Дарьи Леоновой! – цитирую найденные мной в старой периодике и не вошедшие в "культурный" оборот воспоминания Р. Антропова. – Я слышал его уже тогда, когда неумолимое время наложило на него свою печать, когда "верхи" уже потрескивали, но "низы"ее дивного контральто все еще потрясали, точно раскаты грома... Леонова буквально благоговела перед памятью Михаила Ивановича и, часто бывая в нашем доме, рассказывала много любопытного о "счастливейшем" периоде своей жизни.
– Раз как-то приходит Михаил Иванович не вполне в себе. С ним это, чего греха таить, частенько случалось. Пришел с каким-то приятелем из музыкантов. "Любишь ли ты меня, Дашенька?" – спрашивает. "А то как же, Михаил Иванович. Больше жизни люблю", – отвечаю. "Так вот что, Дашенька, сделай одолжение, позволь у тебя на спине в карты сыграть с приятелем".
– Ну и что Дарья Михайловна, позволили? – спросил я.
– А то как же. Конечно, дурачок, позволила. Ведь – сам Глинка..."
Шутки шутками, но Леоновой Глинка посвятил немало своих произведений, в том числе вариант знаменитого "Вальса-фантазии".
Она дарила свою любовь многим выдающимся людям (полагаю, в том числе А. Даргомыжскому, и А. Серову, писавшим специально для нее многие партии). Талантом певицы восхищались Д. Мейербер ("Гугеноты", "Пророк") и директор Парижской консерватории Д. Обер, в Берлине она очаровала Александра Дюма (отца). Зарубежные критики – а артистка объездила с концертами всю Европу, совершила триумфальное турне по Японии и Америке – называли ее "чудным русским бриллиантом".

К моменту встречи с Мусоргским Дарье Михайловне было уже около пятидесяти. Бриллиант потускнел. Многое из былой красоты осталось в прошлом. Она располнела, но острый ум, мягкое, как воск, сердце, магический взгляд и впечатляющий – по красоте и мощи – голос не оставляли равнодушными, как и прежде. Правда, теперь в ближайшем окружении певицы появляются сомнительные личности вроде ее сожителя журналиста Ф. Гриднина.
Мусоргский же к тому времени, тяжело перенеся потерю матери, не менее остро, с печальными осложнениями переживал троекратную неудачу с "Борисом Годуновым" (два раза ему отказывали в постановке оперы, а когда разрешили – она провалилась). Учитывая его болезненную ранимость и крайнюю неустойчивость характера, неудивительно, что к концу 1870-х годов он стал полностью дезорганизованным человеком и почти законченным алкоголиком. Свидетельствует И. Репин: – "Невероятно, как этот превосходно воспитанный гвардейский офицер, шаркун, безукоризненный человек общества, раздушенный, изысканный, брезгливый, едва оставался без Владимира Васильевича, быстро распродавал свою мебель, свое элегантное платье, вскоре оказывался в каких-то дешевых трактирах, уподобляясь завсегдатаям "бывших людей".
Любимым местом Модеста Петровича становится кабак "Малый Ярославец", где его нашел однажды студент консерватории М. Ипполитов-Иванов (заглянувший туда вместе с А. Глазуновым): "Застали его совсем невменяемым. Он сразу обрушился на Рубинштейна, Балакирева, Римского-Корсакова за их ученость и, повторив несколько раз: "Надо творить, творить", замолчал.

Затем, подняв на меня сонные глаза, неожиданно спросил: "А чем вы выводите пятна на визитке?" "Я стараюсь их не делать, Модест Петрович", – ответил я. "А я, знаете, зеленым мылом, – сказал он, – прелестно выходит".
Однажды Мусоргского как злостного неплательщика в очередной раз выгнали из "меблирашек" и он почти всю ночь провел с чемоданом, набитым нотами (весь его скарб), сидя верхом на каменном льве у здания Главного штаба.

ЯЛТИНСКАЯ ОСЕНЬ

Поездка на юг, предложенная Леоновой, в материальном плане явилась для Модеста Петровича "спасательным кругом". Однако Стасов считал, что аккомпаниаторством композитор "роняет себя и товарищей". Да и друзья Мусоргского смотрели на его затею косо. Балакирев в письме к сестре Глинки писал: "Если бы Вы могли разрушить эту поездку с Леоновой. С одной стороны, Вы избавите его от постыдной роли, которую он хочет взять на себя, а с другой – Модест и Леонова очень рискуют. Ну да как у него польется кровь откуда-нибудь, как это случилось у Вас, приятно ли ей будет с ним возиться..."
Роль администратора взял на себя Гриднин, обкрадывавший гастролеров в течение всей поездки (позже певица рассталась с ним). Первые концерты были в Полтаве и Елисаветграде. Дарья Михайловна исполняла романсы, сцены из опер. Модест Петрович аккомпанировал, но публика имела возможность слышать и целый ряд инструментальных отрывков в авторской фортепианной транскрипции.
Турне доставляло Мусоргскому неимоверную радость. В письмах к друзьям он разражался подчас невиданными литературными излияниями и по поводу идиллической природы юга, и, главное, по поводу их совместных с Леоновой выступлений. "Дарья Михайловна была, есть и пребудет бесподобна. Что за необыкновенный человек! Энергия, мощь, коренная глубина чувства, все неизбежно увлекающее и приковывающее. И слез было довольно, да и восторга не занимать стать – мы покрыты цветами, и какими!.."
В Елисаветграде Леонова впервые исполнила "симпатичную пьеску" "Письмо после бала", сочиненную ею (не без помощи Мусоргского) на слова композитора: "В вихре вальса кружась, вы шептали о мечтах золотых вашей юной души. И я слушала вас, вместе с вами кружась, и восторгом мне был лепет юной любви..."
Правда, с выступлением в Ялте, назначенным в старом клубе, произошла осечка. С. Фортунато (дочь Стасова), работавшая там директором гостиницы "Россия", рассказывала: "В первом же антракте я бросилась в артистическую. М.П. сидел в кресле, опустив руки, как подстреленная птица. Отсутствие публики, неудача концерта, видимо, тяжко подействовали на него. Оказалось, что, приехав накануне вечером в Ялту, которая была битком набита публикой, так как август – разгар сезона, помещения они не нашли и были принуждены остановиться в каком-то частном доме, совершенно неблагоустроенном, грязном и отвратительном. Это наш-то чуть ли не обожаемый Мусорянин в такой обстановке! Конечно, я устроила так, что на другой день они переселились в "Россию", имевшую прекрасный большой зал с приличным роялем и вдобавок наполненный публикой. На этот раз концерт удался на славу".
Вместе с Леоновой Модест Петрович совершает в коляске экскурсии по окрестностям Крыма. Горы, ласковое море, мягкий воздух, лунный свет – все действует на него благотворно. "За что это, Господи, разом столько обаяний, столько вдохновляющего!" – восклицает он. Под впечатлением южных красот Мусоргский пишет две фортепианные пьесы – "Гурзуф" и "Байдары", а также большую картину "Буря на Черном море", сочиняет специально для Дарьи Михайловны "Песенку Мефистофеля о блохе". Леонова первой исполняет эту миниатюру, сразу же ставшую популярной. Шаляпин в то время, пардон, еще пешком под стол ходил.

"АХ, Я, НЕСЧАСТНЫЙ!"

Свое последнее лето бездомный композитор провел на даче Дарьи Михайловны, где закончил в основных чертах "Хованщину" и "Сорочинскую ярмарку". Сотрудничество с Леоновой продолжалось и зимой, когда благодетельница предложила открыть курсы для пения. Мусоргский в этом предприятии играл роль маэстро, и курсы Леоновой служили ему некоторой материальной поддержкой. Но известная русская болезнь не отступала от него. Модест Петрович требовал, чтобы во время уроков рядом, в столовой, находилось его обычное "подкрепление": тарелка с грибами и рюмочка. Дарья Михайловна только ахала, глядя, как часто он прибегал к нему.
Дела на курсах оставляли желать лучшего: учеников было мало. Леонова вспоминала: "Он бедствовал ужасно. Однажды он пришел ко мне в самом нервном, раздражительном состоянии и говорит, что ему некуда деться, остается идти на улицу, что у него нет никаких ресурсов... Я стала утешать его...и это М.П. несколько успокоило. В тот же вечер мне нужно было ехать с ним к генералу Соханскому, дочь которого училась у нас и должна была у себя дома петь в первый раз при большом обществе. Она пела очень хорошо, что, вероятно, подействовало на Мусоргского. Я видела, как он нервно аккомпанировал ей... Потом начались танцы... Вдруг ко мне подбегает сын Соханского и спрашивает, случаются ли припадки с Мусоргским. Оказалось, что с ним сделался удар. Доктор, который был тут же, помог ему... Мы уехали вместе. Подъехав к моей квартире, он стал убедительно просить позволить ему остаться у меня, ссылаясь на какое-то боязливое нервное состояние. Я с удовольствием согласилась на это, зная, что, если бы с ним опять что-нибудь случилось, он мог бы остаться без всякой помощи...
Утром, когда я вошла в столовую, он вышел также, очень веселый. Я спросила его о здоровье. Он поблагодарил и отвечал, что чувствует себя хорошо. С этими словами он оборачивается в правую сторону и вдруг падает..."
Остается загадкой, почему такие значительные фигуры столичного общества, как Стасов – "Его Превосходительство", действительный статский советник, Ц. Кюи – инженер-генерал, профессор Военно-инженерной академии и Н. Римский-Корсаков, не придумали ничего лучшего, как обратиться за помощью к какой-то "мелкой сошке" (так сказал о себе врач Л. Бертенсон), в итоге чего Мусоргский с трудом был помещен в госпиталь для солдат и нижних чинов как "вольнонаемный денщик ординатора Бертенсона".
В стационаре у него обнаружили уже целый букет заболеваний: расстройство печени, ожирение сердца, рожистое воспаление ноги... Бертенсон категорически запретил дежурному персоналу исполнять просьбы Мусоргского относительно алкоголя. Модест Петрович начал медленно поправляться. Именно тогда, в один из светлых дней, Репин успел "снять" с композитора известный портрет – в стеганом зеленом халате, подаренном больному Цезарем Кюи.
Казалось, все будет хорошо. Но тут приехал брат композитора, привез деньги, и Модест Петрович, едва окрепший, снова "сорвался". Предложил сторожу за комиссию в 25 рублей принести вина. Тот, разумеется, не устоял против такого соблазна. Эта последняя бутылка и стала причиной преждевременной кончины Мусоргского.
Сиделка, которая находилась при нем ночью, рассказала, что он вдруг приподнялся и закричал: "Все кончено! Ах, я, несчастный!"