Таюшка

Хмурые, хмельные мужики, поеживаясь от холода и дыша паром в заиндевевшие бороды, подняли на плечи небольшую, обитую алым домовину. Злая вьюга хлестала белоснежным бисером в лица, сочила ветром слезы из глаз, запускала скрюченные, ледяные пальцы в выбившуюся из-под белоснежного платочка седую, неживую прядь. В гробу, на сероватом лежалом ситчике покоилось сухое и легкое, как лучинка, тело старушки. Все ее желтое, морщинистое, похожее на печеное яблоко личико выражало невыразимую скорбь. Маленькие, сухие ладошки подбитыми птицами упали на впалую грудь. Ни вскрика, ни причитания средь провожающих ее в последний путь, лишь на заснеженном погосте, у разверстой пасти могилы, старый бородатый поп, сбиваясь и дрожа от холода, торопливо басил: "Упокой, Господи, рабу твою, Таисию. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь". Запечалившаяся вьюга завыла псалмы и, сжалившись, запорошила заостренные черты и уставшие руки белым пушистым саваном. Постояв немного у свежего холмика, смахнув нечаянные слезинки, поплелись провожающие прочь. Ну вот и все, еще одна свежая могилка на деревенском кладбище, да оборванная ниточка Таисьиной жизни.

А была когда-то Таюшка молодицей с дерзким смоляным разлетом бровей, со смешливым алым ртом, русые косы змеились по гордой спине. Высокая, стройная, красивая, зазнобила она душу молодого парня. Была нежная весна, струившая черемуховый аромат, когда шла девица белой яблонькой к алтарю, полыхая ясной синью на кучерявого суженого.
Как легкий солнечный лучик, скользила она по прибранной горнице. Манила издали маленькая хатка на краю села запашистым пироговым духом. Выбегала на вечерней зореньке Таюшка легче мотылька навстречу молодому мужу, приникала красивой головой к пропахшей потом рабочей рубахе, щекотала пыльную щеку пушистыми ресницами.
Заполыхало в одночасье синее небо адским огнем. Обрушилась жуткой нежитью на города и села война.
Умирая с тоски, рыдая, ползла Тая на коленях вслед удалявшемуся отряду, уносившему ее суженого в пекло. Вскрикнула в спину: "Милый мой, жизнь моя - молю, вернись!"
И вот уже Таисия - мать. Качала она малютку-сына в скрипучей зыбке да роняла нечаянную слезу на байковое одеяльце, тихонько приговаривая: "Расти, дитятко, -сильным, нехворым. Вырасти сердцем добрым да умелыми рученька в батюшку..."
Страшным стуком ударила в ворота беда. Обожгла огнем "похоронка". Что есть мочи побежала Тая к реке, на деревянных и ногах взошла на шаткий мосток, глянула в студеную не зыбь и, повалившись на ко лени, глотая горше полыни слезы, просила Всевышнего: "Прости неразумную, по Господи! Прими в милосердные объятия свои!" Кольнув, заболела, набухая молоком, высокая грудь. Черная лицом и побелевшая волосом, поднялась она с колен и побрела к дому, где в тихой горенке, в зыбке, улыбался во сне сыночек Павлик.
Шло время - согнулась Таюшкина спина от непосильного труда. Подымалась женщина средь темной ночи с узкой вдовьей постели, закутывала побелевшую голову в старенькую шаль, совала ноги в валенки и бежала по визжащему от мороза снегу через темный дремотный лес по направлению к больнице. День-деньской скребла она полы, кормила с ложки "тяжелых", глотая голодный ком, меняла пропахшее горем белье, возила в прозекторскую каталки с умершими. Вечером прятала за пазуху от завистливых глаз драгоценную пайку хлеба да комочек непроваренной пшеничной каши. Неслась что есть духу домой, рыдая душой, что Павлик один и голоден. Лелеяла мысль, что дома, в сенцах, припрятана криночка с маслицем да кусочек желтого сахарку.
Прибегала, падая в сенях на студеную скамью, стаскивала промокшие валенки и растирала ноющие ноги. Разогревала в ладной печурке кашу, сдабривая ее маслицем да сахарком, и на цыпочках подкрадывалась к Павлушиной кровати. Целовала в бледные щечки и нежно приговаривала: "Павлик, сынок, проснись, - покушай кашки..."
Шел грозный 1944 год. Война полыхала. И в маленькой деревенской хате, и в городских квартирах огромная черная радиотарелка бодрым левитановским голосом вещала о победах и поражениях. Товарища Сталина превозносили, за него тайком били челом перед домашними иконостасами, с его именем кидались в атаку, с его именем побеждали, за него умирали...
Отшумела, отгрохотала проклятая. Унесла в могилу отцов, братьев...
Тихо стало вечерними зорями, но если пойти не торопясь за деревенскую околицу по еще теплым от солнца полянам, приникнуть ухом к мягкой шелковистой траве и прислушаться, то сквозь легкий цветочный шепот можно было услышать отзвуки войны: стоны земли от боли кровоточащих ран, плач невинно убиенных солдат.
Годы летели. И вот уже нет товарища Сталина - ушел из мира, стиснув сухой недоразвитой рукой обрывки человеческих судеб. И держал он ее так же, как держал когда-то курительную трубку - крепко, цепко...
Рано, рано, когда даже звездочки, озябнув, смыкают яркие глазоньки, идет маленькая, сухая женщина за худой, горемычной коровушкой, похлёстывая по впалым бокам хворостиной. Пригоняла в стадо и, не передохнув, скорыми шагами в больших, ещё мужниных, сапогах возвращалась к дому. Входила в сонную горенку и, плача сердцем, касалась спутанных светлых кудряшек смуглой, натруженной рукой. Год за годом летел, и не счесть, сколько раз она стояла у плетня и провожала сыночка - в школу ли, в город ли на учёбу, всегда расставаясь так, как будто навек.
И вот уже Таисия Харитоновна - бабушка - не нарадуется приезду детей из города на выходные. Краше Павла и жены его Татьяны не было пары во всей деревне. Высока, стройна Танюша, волосом богата, голосом звонка, руками проворна. И детки у них - Катюша и Владик - ангелочки. Заходилось от радости у бабушки сердце. Доставала из старенького шифоньера гостинцы - сарафанчик Катюше, шитый бабушкой из лёгкого, нарядного ситчика, Владичке - носочки на шустрые ножонки, Танюше - тяжелые филигранные золотые серьги.
Поднималась до зореньки баба Тая и принималась за дела - мела избу, замешивала тесто, чтобы поспеть с пирогами к пробуждению дорогих гостей. Ликовала бабушка, глядя, как уплетают пирожки внучатки. С гордостью всматривалась в сыновьи черты, видя в нём отца-Николая. Вечером, стоя на коленях у образов, благодарила Господа за сына. Просила простить за кручину об убитом муже. Провожала в воскресенье дорогую сыновью машину - стояла у плетня, утирая слезы. Возвращалась в избу и присаживалась на скамью у печки, глядела на пожелтевший от времени мужнин портрет и, беззвучно шевеля губами, вела с ним безмолвный разговор.
Приехал как-то сын в будний день, привезя на своей красавице-машине незнакомого мужика, блестевшего лысиной и золотом зубов. Сухо прикоснулся к морщинистой материнской щеке, обдав запахом хорошего одеколона и дорогого табака. Глядя в сторону, сказал: "Собирай, мать, пожитки. Негоже тебе здесь одной оставаться. Поедем в город. А дом продадим, я вот уже и покупателя нашел". Побледнела старушка, растерялась. Вошла в последний раз в дом. Поклонилась образам, остановилась перед портретом мужа. За спиной услыхала: "Ты, мать, пока собирайся, да в баньку ступай, а я мигом в город - Татьяну предупредить. К вечеру буду". Хлопнул дверцей и, пыля, исчез за поворотом. Вошел в хату мужик, чадя сигаретой, ступая сапогами по половичкам. Поохала Таисия, кряхтя, влезла на табурет. Сняла потемневшие иконы и портрет мужа. Любовно, обтёрла маленькой ладошкой. Завязала в узелок бельишко, повязала седую голову шалью и подалась восвояси. Затеплила в холодной, нетопленой баньке свечечку и принялась ждать. Просидела ночку у окошка, болея душой за сыночка: "Доехал ли? Не случилось ли беды?". Не топила баньку, всё ждала Павлушу. Поутру мочила ржаной хлебец в водичке и, Богу помолясь, съедала постное. Утерев морщинистое личико ладошкой, опять садилась ждать. А новые хозяева обустраивали жилище. Выволокли в сени старый шкаф, Павлушину кроватку, комод. Толстая, крикливая женщина - хозяйская жена - давала грузчикам указания, и её голос, громкий и чужой, далеко разносился в хрустальном осеннем воздухе. Не приехал сын ни через неделю, ни через две. Захворала старушка, всё труднее ей становилось вставать с банной лавки, болели косточки. Холодно и хмуро было в баньке. Заходила соседка-Марья, всё уговаривала: "Пойдём ко мне, Таюшка. У меня нынче тепло. В светлице тебе ночлег устрою. Почто ты старые кости морозишь?". Отвечал баба Тая слабым голосом: "Не обессудь, Маша, не могу. А вдруг как Павлик приедет, а меня нет, а за заботу благодарствую". Помолчав, добавила: "Тяжко мне нынче, Маша. Не случилось ли худого с Павлушей?".
Маша сокрушенно качала головой и уходила в свою избу. Присылала мужа своего - деда Ермолая. Тот деловито растапливал печурку, садился на завалинку покурить. Новая хозяйка как-то вошла в баньку и громким, визгливым голосом сказала: "Негоже, мамаша, помещение занимать. За него деньги плочены". Повернулась и вышла, ступая большими ногами по взрыхлённой огородной землице.
Три дня не теплилась свечечка на маленьком банном оконце. Соседка Маша уехала к детям в город, а дед Ермолай не появлялся - запил горько. Приехала через неделю Маша из города. Металась по землице непогода, засыпала колким снегом. Не успев обогреться, побежала женщина в баньку. Добежала, рванула тяжелую дверь на себя, влетела внутрь. В нос шибанул сладковатый, жуткий запах нежити. В свете вспыхнувшей спички увидела маленькое сухое тело, вытянувшееся на банной скамье.
Запричитала, заголосила Маша. Гладила тихие ладошки и приговаривала: "Готовилась, знать, сердешная. Платочек повязала". В ногах сиротливо лежал горестный свёрток - отрез алого атласа, белый ситец да моток чёрной ленты... поделиться

Юлия Гердт

01.10.2004