Малиновый привкус утренних сумерек

…Сон цеплялся за кончики дрожащих ресниц…
Он не хотел уходить. Или это я его никак не отпускала? Словно шептала: «Подожди, не уходи…» И непонятно было, то ли это относится к тающему в предрассветном жемчужном сумраке сну, то ли тому, такому далёкому, но не стёртому из памяти вкусу на губах. Странно, но днём, в суете и мелькании событий и лиц, это всё хранится в самом дальнем уголочке сердца. И только падающий лунный свет, словно волшебный ключик, открывает дверцу в маленький тайник, заставляя сердце стучать так, что, кажется, этот стук эхом разносится по ночной квартире…
Мне было приятно пребывание в таком состоянии, потому что тающий сон вернул мне давно забытые ощущения. Прикосновение губ, горячая ладонь, чувство необыкновенной беззаботности и…
Ощущение полёта…
А я-то думала, что все мои полёты во сне да-а-вно уже закончились. И ещё… Я снова ощутила то, давно, казалось, забытое, невосполнимо потерянное. Этот вкус самого первого поцелуя. С чем его можно сравнить? С мёдом? Малиной? Наверное…
Пусть покажутся кому-то слишком избитыми эти сравнения, и затёртыми эти слова. Но в какую полынную горечь может превратиться мгновенно эта малиновая сладость при внезапном расставании. Без объяснений, без слёз, которые высыхают от ярости и от бессилия что-либо изменить.
Ещё вчера целовались до одурения на корме речного трамвайчика, что ходит от Киевского вокзала до Китай-города, а сегодня… Сегодня в его руке чужой портфель, и другая девчонка хохочет и краснеет невпопад от его слов. И не пытается увернуться от его поцелуев… Тех самых, вкус которых ещё не слетел с твоих губ…
Потом, когда время стирает или хотя бы сглаживает воспоминания, эта горечь уходит, оставляя потрескавшиеся и искусанные губы.
Нет, название у этого вкуса может быть только одно – первый поцелуй…
…И это был пролог…

…Урок английского языка тянулся невыносимо долго. Мне нечем было заняться, потому что английский я учила не как все, с пятого класса, а занималась с частным преподавателем ещё с детского сада.
Мне было скучно. Тянуло в сон. Слушать, как кто-то отвечает выученный текст, пропуская и путая артикли: «Пит энд Джейн из пьюпл», было невыносимо. Я, как обычно, рисовала девичьи мордашки на последних страницах толстой тетради и что-то мурлыкала под нос.
Англичанка не трогала меня, зная о моих дополнительных занятиях с частным преподавателем. Она могла вызвать меня в любой момент для помощи Лёшке Ястребову, запутавшемуся у доски в дебрях Perfect Infinitive, но моя строчка в классном журнале была забита пятёрками, и Сонька Золотая ручка (так мы прозвали англичанку Софью Львовну) не обращала на меня никакого внимания.
Подружка Галка что-то рассказывала мне вполголоса о своём дачном романе, я кивала невпопад, но Галка не обижалась, для неё было главным высказаться и поплакаться. Моя реакция её не очень интересовала.
Наконец, мне надоело рисовать, и я стала глядеть в окно. Был конец ноября, серые облака висели так низко, что, казалось, они лежат на крыше соседнего дома. Иногда порхали первые снежинки. Два нахохлившихся воробья сидели на подоконнике, тесно прижавшись друг к другу.
Вдруг на мою тетрадь откуда-то сзади спланировал бумажный голубок. Крылышки его были разрисованы разноцветными фломастерами. Изменённым почерком на крыльях самолётика было написано «Письмо с интерференцией». Эту интерференцию мы как раз только что прошли по физике на прошлой неделе.
– И, как всегда, прошли мимо…– сострил мой папа, который помогал мне решать задачки по физике. Он щёлкал их, как орехи, пока я скучала, сидя с ним рядом… Нет, Нобелевская премия по физике мне явно не грозила…
Я давно уже решила, что получу эту премию на литературном поприще!
Меня невозможно было обмануть изменением почерка. Феерическая раскраска прилетевшей записки сразу рассказала мне, от кого это послание…
Позавчера, на физике, сопя и толкаясь локтями, мы с Гариком разрисовывали свои тетрадки этой самой интерференцией… Мы пыхтели, еле-еле сдерживая смех, чтобы физичка не выгнала нас из класса. И были больше похожи, наверное, на первоклашек, чем на выпускников.
– Игорь, потише, пожалуйста! – одёрнула физичка моего соседа по парте.
Столкнувшись взглядом с учительницей, я покраснела. Мне, отличнице, стало стыдно. А физичка только покачала головой, мимолётно улыбнувшись…
Я развернула записку. И тут же свернула её обратно, словно испугавшись, что Галка прочтёт вместе со мной то, что предназначено только мне одной. Одной единственной! Я была та ещё максималистка… И, в отличие от подруги, я не любила показывать записки, предназначавшиеся только мне.
Но Галка всё бубнила что-то про своего Вовчика, про то, какие он присылал ей прошлым летом в Судак письма. Галка читала их на пляже, где мама строго по часам пускала её к воде и впихивала в неё фрукты. Витамины! И как эти фрукты казались Галке солёными. То ли от морских брызг, то ли от слёз, которые она глотала, читая Вовчиковы послания. Перед заходом солнца она бродила за руку с мамой по Генуэзской крепости. И в редкие минуты, когда ей удавалось вырвать свою руку, на фоне моря и зубчатых стен Галка воображала себя принцессой, которую заточил в замке злой дракон, приготовив для на съедение, как только сядет солнце… И так щипало в горле!
Вовчик умел писать любовные письма. Просто дачный Шекспир. Загуливая днём в отсутствие Галки с её дачной подружкой, по ночам он писал Галке письма. Когда осенью она показала мне толстенную пачку, я сказала, что из этого может получиться хороший роман «Письма моей Любви». Осталось найти издателя.
Галка не обиделась.
– Вот ты их и издашь, чтоб эту свою премию получить! – твёрдо сказала она. Мне оставалось только согласиться…

Я отгородилась от подруги учебником и развернула записку. Там было всего два слова. Да, только два слова. Но, если перевести на русский язык, получится три. Даже если бы он написал это по-английски, то всё равно бы получилось три слова…
Но Гарик почему-то написал по-французски и по-испански – поэтому слов было только два – Je t'aime и te quero… Ой, нет, их было четыре!
Наверное, решил, что у полиглота больше шансов на взаимность… Не поленился в словари посмотреть. Приятно.

Мы сидели с Гариком за одной партой целых семь лет. Мы были братом и сестрой, двумя сторонами медали, двумя чашами весов. Мы были Инь и Янь.
В качестве влюблённого в меня мальчика и предмета влюблённости я никогда его даже и не рассматривала. Слишком близко он всегда был. У него всегда была припасена для меня запасная ручка, остро заточенный карандаш и чешская резинка «Слон» на черчении. А на случай насморка – чистый носовой платок. Этот платок он носил в портфеле в целлофановом пакете, потому что платочек был надушен моими любимыми польскими духами «Быть может…»
Но в восьмом классе, совершенно неожиданно для всех, нам разрешили сесть так, как мы хотим. И я, потупив глаза, попросила его поменяться местами с Галкой. Я не хотела уходить с первой парты в среднем ряду. Это было застолблённое мною место аж с самого первого класса. На него даже никто и не покушался каждое новое первое сентября.

…Я достала из кармана школьного фартука зеркальце и установила его на парте так, чтобы мне был виден мой корреспондент.
Зеркало всё-таки таинственный предмет! Моё зеркальце, которое я таскала в кармане с пятого класса, несмотря на все мамины запреты, складывалось книжечкой. Раньше во всех новых дамских сумочках во внутреннем кармашке обязательно лежало зеркальце. А поскольку мама моя была большой любительницей сумочек и часто их меняла, то в ящике её туалетного столика этих зеркалец было полно. Вот я и выбрала самое понравившееся зеркальце.
Затаив дыхание, я наблюдала за Гариком. Влюблённая на пару с Галкой в испанского певца Рафаэля из фильма «Пусть говорят», я мало обращала внимания на вьющихся вокруг меня одноклассников.
Надо же, я и не заметила, что мой бывший сосед по парте так изменился. Отрастил волосы под «битла». Слёгка вьющиеся его волосы могли бы стать предметом зависти или влюблённости для любой девочки. Верхнюю губу едва заметно оттеняли пробившиеся мальчишечьи усики. А смуглая кожа только подчёркивала такие яркие глаза, тёмно-карие, с голубоватыми белками.
И вдруг! В своём зеркальце я столкнулась с его взглядом. Вот только не хватало покраснеть. Дурацкая привычка! И, разумеется, я покраснела…

…Ещё с первого этажа было слышно, как в актовом зале школы настраивается наш школьный ансамбль «Гуроны». Пахло ёлкой. А в раздевалке была такая суета и толчея! Девчонки пихались локтями у зеркала, хихикали и тайком подкрашивали ресницы и пудрили носы.
Это был наша последняя новогодняя ёлка в школе. Было шумно, весело и немножко тревожно. Где-то там, «под ложечкой», как говорит моя бабушка…
Сегодня мне было разрешено распустить волосы. Бабушка строго следила за тем, чтобы волосы мои всегда были в полном порядке, наверное, поэтому они и до сих пор лежат у меня волосок к волоску, какой бы ни был ветер… Приучила.
Вот только пудры и помады у меня не было. Я красила губы земляничным кремом, купленным на сэкономленные от школьного завтрака 15 копеек в галантерее у метро. И к вечеру у меня было ощущение, что я весь день облизывала кусок земляничного мыла. Галка, которая по поводу крема съязвила, мол, променяла булочку на баночку, притащила карандаш-живопись, выпрошенный у соседки-студентки, и мы принялись подводить глаза. Стрелочки в уголках глаз были тогда на самом пике моды. Вот только бы не забыть стереть их перед входом в квартиру, а то такой нагоняй от папы получу.
…Как-то раз весной, после окончания пятого класса, папа вёз меня на дачу. И в электричке ему показалось, что я накрасила брови. Что тут поднялось! Он вытащил платок из своего кармана, заставил меня послюнить его, и стал принародно стирать померещившуюся ему краску с моих бровей. К станции Жаворонки мы подъехали красные, как варёные раки, и надутые друг на друга. А глаза мои опухли от слёз.
Увидев меня, мама всплеснула руками. Папе была прочитана лекция на тему «У девочки с рождения брови словно нарисованы». Неделю я не разговаривала с папой, несмотря на его явный подхалимаж в виде ежедневных шоколадок «Алёнка», так любимых мною.

…Мы поднялись с Галкой на второй этаж и ахнули!
Актовый зал был просто волшебной сказкой. Шефы привезли и установили несколько ёлок точно по периметру зала у колонн, поддерживающих потолок. И теперь вместо колонн стояли четыре сверкающие ели. Игрушки на них были на любой вкус, потому что по школьной традиции каждый выпускной класс приносил что-то новое, и тридцать пять лет школы игрушек скопилось так много и таких разных, начиная с 1937 года, первого школьного праздника.
В центре потолка висел вращающийся шар, обклеенный зеркальными квадратиками.
Директриса разрешила девятым классам тоже присутствовать на этом вечере, девчонки стояли кучками и тайком бросали взгляды на сцену. Все ждали появления школьного ансамбля, где Гарик был солистом. Свет вдруг погас, но через минуту включился – на сцене в полном составе был школьный ансамбль. Девчонки взвизгнули от восторга, стали аплодировать. Ребята на сцене не заставили себя долго упрашивать, и врубили шейк. Танцевали все сразу, плотной толпой. Выпускники выкидывали такие коленца, потому что понимали, что это последний школьный новогодний вечер и хотели, чтобы это запомнилось им навсегда.
Свет в зале стал потихоньку меркнуть, закрутился шарик под потолком у сцены, ансамбль заиграл самую модную по тем временам медленную танцевальную мелодию «Сумерки».
Гарик положил гитару и стал спускаться со сцены. Девчонки замерли в ожидании – кого же он пригласит.
Он подошёл ко мне протянул руку. Я подала ему свою, не подозревая, что это рукопожатие, танец и дальнейшее событие будет сниться мне всю жизнь. Как только наши руки соприкоснулись, как будто проскочила какая-то искра, которая кольнула в сердце каждого из нас. Я положила ему руки на плечи, он обнял меня, и мы медленно пошли в танце. Вокруг нас образовалось свободное место.
Зеркальный шарик осыпался мириадами волшебных снежинок в полутёмном зале. Гарик всё крепче и крепче прижимал меня к себе, а я не сопротивлялась. Я не хотела сопротивляться. Закрыв глаза, я представила себя той девушкой, с которой танцевал в фильме обожаемый мною Рафаэль…
Мы как будто приклеились друг к другу, погружаясь в какое-то странное облако вдруг материализовавшихся грёз. А ансамбль на сцене превратился в ленту Мёбиуса, беспрерывно играя «Сумерки».
«Ты не выбросила ту мою записку мою записку?» – спросил меня Гарик. Я отрицательно покачала головой. (Она и до сих пор лежит закладкой в самой любимой моей книге…)
Так, кружась в танце, незаметно мы очутились за одной из ёлок. Что-то случилось с моими руками – они сами крепко обвились вокруг его шеи… Я закрыла глаза и…

…Уснуть вечером мне было трудно. Я ворочалась с боку на бок и вздыхала. Бабуля присела на краешек кровати, погладила по голове.
– Ба, он меня поцеловал... По-настоящему…
Бабуля, догадываясь, о ком идёт речь, улыбнулась: «Ещё бы не поцеловать такую девочку. Спи».
И она перекрестила меня на ночь…

Эпилог

…Солнечный лучик, отражённый в окне дома напротив, моментально рассеял жемчужный сумрак моей спальни. Я окончательно проснулась. Но боялась открыть глаза. Боялась, что вместе со сном уйдёт и ощущение полёта, и вкус первого поцелуя...
С кухни уже пахло кофе и тостами с сыром, которые я обожаю.
Это муж балует меня по выходным. Из комнаты сына еле слышно было постукивание клавиатуры компьютера. Значит, ещё и не ложился… Безобразие!
Муж вошёл на цыпочках в спальню и тихонько присел на краешек кровати. Я притворилась спящей.
– Красавица! Просыпайся! – муж нежно поцеловал меня, и я взлетела ещё выше!
– Странно, – сказал он, – почему-то у тебя сегодня губы с привкусом малины…

поделиться

Рута Юрис

20.10.2006