Собачья площадка (часть 2)

начало

  – ГЛАВА 4 -

Новое место жительства не очень понравилось Кате.
Кругом строились такие же пятиэтажки, громыхали грузовики, привозившие панели для новых домов. Мало ещё было асфальтовых дорожек, и в школу приходилось ходить в резиновых сапогах.
Названия улиц, расположенных рядом, резали слух – Перекопская, Намёткина… Или, что просто было невыносимо для уха коренной москички с Арбата, – Зюзинская улица… Ну, была там когда-то деревня Зюзино. В честь какого-то Зюзи, наверное. Фу-у…
А Арбат! Плотников переулок, Серебряный, Денежный. Мелодика совсем другая.
Как и на Собачке, Катя с Ленкой попали в один дом и класс. Елена Григорьевна попросила директрису, чтоб не разлучали подружек, да и легче будет привыкнуть к новому коллективу. Катя и Ленка учились на 4 и 5, поэтому она, директриса, возражать не стала.

Так прошло несколько лет. Они дружили, ходили в кино, гуляли, изучая новый район, но Ленка ни словом не обмолвилась, что встречается с Димкой, учившимся в балетном училище, где его к тому же избрали секретарём Комитета Комсомола. Из миленького блондинчика он превратился в интересного молодого человека с модной стрижкой, которая подчёркивала красоту его светлых вьющихся волос.
Катерине и в голову не могло прийти, куда иногда так срывается Ленка после уроков.
Как-то попробовала спросить, та отмахнулась – мол, к репетитору по английскому языку. Катю это объяснение устроило, потому что она знала, что тётя Фрося, Ленкина мама, мечтает, чтоб дочка преподавала в школе иностранный язык. Нормально, какие могут тут возникнуть сомнения.
Только Елена Григорьевна как-то сказала Щучке: «Чтой-то ты заневестилась, милая? Не рано ли?»
Ленка только засмеялась в ответ. И не покраснела даже.

А Катя уж давно перестала вспоминать блондинчика Димку. Ну, подумаешь, был какой-то мальчик, нравился. Но дети же были. Вот теперь Славка из соседнего класса всё норовит портфель её донести до дома. Катя не возражала, но так, молча, и шли они рядом до самого Катиного дома. Славка робел, а Кате нечего было ему сказать, кроме «спасибо», когда они подходили к её подъезду. Даже в кино только один раз и сходили на какую-то комедию с Луи де Фюнесом. «Большая прогулка», кажется.
Катя была не по-детски серьёзна, мальчики её ещё не очень интересовали. Она старалась поскорее сделать уроки, чтобы бабушка продолжила обучать её вышиванию.
Только Ленка иногда подсмеивалась: «Приданое, что ли, себе готовишь?»
А потом был десятый класс, и перед последним экзаменом Катерина получила открытку с приглашением на свадьбу.
От Лены и Димы.
 
И это был удар молнии. А от раскатов грома Катя почти оглохла, в переносном, конечно, смысле слова.
На свадьбу она не ходила, сказавшись заболевшей. Да она и в самом деле приболела. Думала, что забыла блондинчика, ан нет. Димка нравился ей всегда. Вспоминала их выходы "на бис" когда-то давно, в танцевальном кружке. И от этого в горле стоял комок.
Ленка оказалась девка не промах, и уже в феврале родила Димке девочку, Наташу. Лицом в лицо – Димка.
А тут Димке в армию повестка. Взяли его танцором в какой-то военный ансамбль. Так и отплясал все два года, да по заграницам поездил. Тогда всё были всякие культурные обмены между странами Варшавского Договора. Только-только всё успокоилось после 1968 года.
Домой вернулся, дочке уж третий год.
После армии его сразу пригласили в какой-то известный армейский ансамбль. Он там попрыгал-поскакал года два и ни с того ни с сего пошёл вдруг по административной лестнице, как будто кто его толкал.
Через пять лет после рождения Наташи Ленка родила мальчика, Васятку. А Димку к тому времени назначили директором того ансамбля, где он танцевал.
И вот теперь Чехословакия.

В тот день, когда Ленка приходила похвастаться новорожденной внучкой и предложением подарить машину, у Катерины словно щёлкнуло что-то в сердце. Или в голове.
Когда Ленка вошла к ней в комнату, Катя повернулась к ней с застывшим лицом – она всё слышала. У Ленки был не голос, а Иерихонская труба, как сказал бы Катин папа.
Катя прислонилась к косяку двери и неожиданно для себя холодно, даже безразлично, сказала: «А чего ж не взять-то. Хоть покатаюсь, а, мам?»
Тут ей вспомнилось слово из одного прочитанного рыцарского романа – сатисфакция. Много ещё разных слов крутилось у неё на языке, но не хотела она, не любила упрёков и разборок. Не зря в октябре родилась. Под Весами. Всё гармонию во всём искала.
Что-что, а уж день Ленкиной и Димкиной свадьбы она хорошо помнила, вернее, ночь, когда она в бреду и слезах искусала всю свою подушку, представляя, как они сейчас там вдвоём, в своей новобрачной постели. И так же опять защемило невыносимой болью сердце, подступил к горлу комок, а к глазам – горючие слёзы.
Ещё больнее стало от сознания того, что в каком-то уголочке сердца всё это так и лежит по-прежнему.

Щука засуетилась, машину хоть и надо было пристраивать, да и отдавать жалко. А у детей были свои машины. Хоть и Жигули-копейки, но свои.
На следующий день они сделали у нотариуса генеральную доверенность.
Машинка оказалась крошечной, похожей на маленькую глазастую жабу. С кожаным складывающимся капюшоном, подбитым того же цвета велюром. Всё это чудо было вишнёвого цвета.
Так Катерина стала автомобилисткой.
Только вот маме не удалось покататься. В самом конце весны Катя с Надей маму похоронили. В последние дни она всё наказывала своей сестре: "Зинаида, ты у Кати вместо меня оставайся. Надюшка-то сильная, куда хошь пробьётся, а Катя уж очень трепетная..."
Зинаида, несмотря на свою чудаковатость, смахивала слезу и лишь крепче прижимала к себе Катю, как будто та была маленькой несмышлёной девочкой.

  – ГЛАВА 5 –

Штормовое предупреждение метеорологи дали ещё вечером в субботу. Поэтому устроители праздника МК засомневались, не перенести ли гулянье. Но к ночи пришла поправка – грозовой фронт идёт стороной. И праздник прошёл как надо, солнышко ни разу не спряталось за тучи.
В Лужниках народ оттягивался после рабочей недели и затянувшихся с мая дождей.
Воскресенье раскинулось над Москвой безоблачным ярко-синим небом и ослепительным июньским солнцем. Ни одного облачка! Гуляющий народ потихоньку «размундиривался», как сказал бы отец.
Катя частенько вспоминала его словечки, и глаза её становились грустными… А пальцы непроизвольно искали колечко, подаренное отцом на день рождения и соскочившее с тоненького пальчика в песок под качелями. Как она плакала тогда!
Папа, папа…

Фонтан пива больше напоминал банку со шпротами. Там можно было только стоять и ловить губами падающие сверху холодные пивные струйки. Эти струйки стекали за воротник и щекотали. И по всему телу бежали мурашки, «гусиная кожа».
Павлов старался поймать губами струйку пива так, чтобы поцеловать Катю… А она смущалась и жеманничала, словно школьница из выпускного класса.
Нагулявшись в шумной и яркой толпе, попив пивка, Катерина с Павловым искупались в Москве-реке и пешком пошли через всю Москву к Павлову в гости. Одиннадцатым номером аж от самых Лужников так и шли!
В Новодевичьем, на пруду, покормили лебедей, парами плавающих вдоль берега в ожидании подачек. Посидели, молча целуясь, на газоне. Потом поднялись по ступенечкам из скверика и побрели неспешным шагом вдоль по Саввинской, Ростовской, Смоленской набережным.
В обнимку! Кате было так уютно и спокойно под крепкой рукой Павлова, что хотелось плакать. Так надёжно. И всё вокруг казалось таким приветливым. И никаких страхов.
Она забыла за годы своего вдовства, что такое мужская сильная, но такая нежная рука.
Всё бежала и бежала одна по жизненной дороге, не глядя по сторонам, потому что боялась остановиться. Остановиться и понять, что рядом – пустота. Ночью – горечь и слёзы. И пластиковая бутылка с горячей водой вместо живого и желанного.
Страшно, как было страшно все это вспоминать! Даже сердце перехватывает.
А если бы другой врач тогда на скорой приехал... Нет, лучше и не думать. И Катя старательно эти мысли прогоняла.
Так и шли они неспешным шагом до Бородинского моста. Потом, миновав Киевский метромост, поднялись через Проточный переулок на Смоленку, прямо к дому с глобусом.
Завернули, разумеется, на старый Арбат. Оказалось, что в детстве жили почти рядом. Только семью Павлова переселили в Перово. А это Перово, вообще, конец всякой географии, как говорил он сам. И мечтал вернуться в любимые переулки, хоть когда-нибудь. Присматривался, приценивался… Короче, выбирал.
Ещё в институте, когда со стройотрядом в Норильск ездил, стал деньги на Арбатскую квартиру откладывать.
Чуть-чуть не потерял всё накопленное в 1991 году: вовремя раскидал по друзьям и обменял на новые. Удачно выкрутился и во время дефолта. Так что сумма на квартиру уже была солидная. Он ни с кем не делился своим желанием вернуться опять на Арбат. Будто боялся сглазить. Или расплескать переполняющие его сладкие предчувствия.

Они постояли, задрав головы посреди улицы – им обоим нравился высокий дом с рыцарями на фасаде. Вспомнили, какие вкусные были на Арбате круглые леденцы на палочке – всегда было интересно, кому с каким рисунком достанется. Взгрустнулось обоим, как вспомнили, что оба любили подолгу стоять у витрины зоомагазина, облизывая этот леденец.
А ещё – горячие бублики в булочной рядом с магазином «Охотник». Аж сердце защемило!
– Погоди, – сказал Павлов, – ещё сюда вернёмся. Дай срок!

  – ГЛАВА 6 -

Пока добрели до Яузских ворот, был уже восьмой час вечера. Ватные ноги уже просто заплетались.
Катерина ещё ни разу не была в его евро-отремонтированной квартире, которую он получил по завещанию родной тётки. Павлов веселился в Лужниках от души, но эта весёлость показалась Кате какой-то наигранной. От неё ещё утром, когда они только встретились, не ускользнуло, что Павлов излишне взволнован. Даже взвинчен. Хотя всеми силами старался не показывать этого. И Катя видела, с каким трудом ему это удаётся делать.
Но она знала, спрашивать нельзя. Скажет сам. Хоть и были они знакомы не так давно, но Катерина уже хорошо изучила его характер, как ей казалось. И пока ей удавалось ловко обходить все подводные камни. Да если б знать, где споткнёшься!

Гулянье в Лужниках, купанье в фонтане пива и крутой подъём по переулку, который был тупиком, начинаясь от набережной Яузы, утомили их обоих.
Липа дурманила своим запахом, у кого-то на балконе благоухала маттиола. Переулочек был старый, и многие его дома по времени, наверное, были ровесницами Царю Гороху... Но куда ни бросишь взгляд, он натыкался на современный стеклопакет.
Мэр приложил немало усилий, от чего городская казна похудела, но ненадолго. Дома эти изменились не только внешне. Деньги, вырученные от продажи приведенных в чувство домов, окупились моментально. Даже те домики, что были окнами под самую землю, ушли на ура (люди, купившие особнячки, устроили там кухни и кладовки).
В переулке стояла такая тишина, что слышно было, как гудят шмели над цветами в вазонах балконов. Всё окружающее и настроение Кати можно было определить одним старинным словом – лепота!
Где-то посреди переулка под липой кокетливо спряталась ажурная скамейка. Катя высвободилась из-под руки Павлова и опустилась на неё совсем без сил. Сбросила босоножки и детским голоском запричитала: «Ой-ой-ой, мои бедные ноженьки!»
Она вытянула их прямо на тротуар. Но асфальт был так нагрет за день солнцем, что даже обжигал пятки.
Павлов снял с плеча спортивную сумку с мокрыми полотенцами и Катиным купальником и опустился перед ней на колени. Чего-чего, а массаж он умел делать классически, на практике в мединституте дурака не валял, потому что понял ещё мальчишеской своей головой, что это всегда будет приносить хороший дополнительный доход. Помнил, сколько мама выкладывала массажистке после перелома ноги.
Он умел не только считать деньги, но и не ленился их зарабатывать.
Павлов стал аккуратно и нежно массировать уставшие Катины ноги. Катя закрыла глаза, и можно было подумать, что она задремала. Не-е-е-т…
Сквозь крошечную щёлочку она наблюдала за Павловым. Она любила за ним подглядывать. Когда он увлечённо занимался чем-то, мимика его лица соответствовала тому, о чём он, наверное, думал в этот момент. И Кате казалось это забавным. Она частенько играла с ним в такие «подгляделки».
Он аккуратно надел ей на ноги босоножки и протянул руку: «Ну, пойдём, лапуль, уж пару шагов осталось».

Дом был самым высоким и самым последним, замыкающим переулок. Подъём к нему с набережной был приятен. Катьке казалось, что их соприкасающиеся бока искрят... Обнявшись, они потихоньку добрели именно туда, где Катька утром припарковала свой кабриолет...
Поднявшись на 7-ой этаж, они сели на верхнюю ступеньку площадки и, не сговариваясь, выдохнули: «Уффф...»
Каждый из них думал, как они проведут эту долгожданную ночь вдвоём. Они так устали от чужих квартир и дач. Так бы и сидели. Не было сил встать. Катя положила голову Павлову на плечо, а он нежно, словно дуновение ветерка, поглаживал её обнажённую руку, покрытую красивым Кипрским загаром.
Потом он встал потихоньку, протянул Катьке руку, помогая подняться, щёлкнув замком двери, распахнул её, приглашая войти, галантно раскланявшись и махнув предполагаемой мушкетёрской шляпой.
Катя изобразила книксен и переступила порог.

Квартира сквозь вертикальные жалюзи была наполнена светло-апельсиновым светом. Павлов вообще любил апельсиновый цвет. Он никогда не называл его оранжевым. Только апельсиновым.
Вся его посуда была такого цвета, велюр на новой мебели и кафель в ванной. Ему казалось, что этот цвет согревает его. На столе всегда стояла ваза с апельсинами.
– Ой, подожди, – Катька бросилась вниз к машине и вернулась с огромным оранжевым, апельсиновым котом. Она усадила его на диван и обернулась к Павлову.
– Учти, третьего я не потерплю, – усмехнулся он и потянул её за руку в спальню, ремонт в которой был уже полностью закончен. – Только глаза закрой, будет сюрприз! И пошёл, осторожно ведя перед собой Катю с зажмуренными глазами. Когда они вошли, то Катька побоялась открыть глаза.
– Открывай же скорее, – сказал Павлов.
Катя открыла, и у неё захватило дух: бОльшую часть спальни занимала двуспальная кровать с высоким изголовьем. Такие Катя видела в мексиканских сериалах и не верила, что такое может быть на самом деле. Уставшая спать на холодной односпальной кровати после смерти мужа, она больше всего мечтала о таком вот семейном ложе.
 
С покойным мужем Катя спала на старенькой диван-кровати, которая в разложенном виде занимала почти всю комнату, даже шкаф нельзя было открыть, только бочком в туалет. Бочком.
Как крабы, которых в первый раз она попробовала, когда Павлов водил её на Зубовскую, в ресторан «Три пескаря», чтобы сделать ей предложение.
Диван тот она выбросила, о чём потом очень жалела, А старшая сестра отдала ей односпальную кровать из дорогого югославского гарнитура. Они с мужем как раз меняли мебель в очередной раз.

Мебель в спальне Павлова была оранжевого цвета, под апельсин. У изголовья каждого стояла тумбочка с красивой настольной лампой. А на тумбочке Павлова стоял радиотелефон.
Оранжевый. И где он только такой выкопал? Сам, что ли, покрасил?
Над кроватью висело чУдное фото, напоминающее майскую поездку на Кипр.
Павлов манерно отвёл руку в сторону и произнёс: «Редкий Павлов долетит до середины такого сексодрома». Катька прыснула в кулак.
– Давай чай пить, уже всё готово, – Павлов потянул её на кухню.
«Господи, – подумала Катя, проходя через гостиную, в которой мебель была ещё сдвинута к одной стене, – неужели я скоро уеду с этой противной Профсоюзной!»
Подумала и слёзы проглотила, вроде закашлялась, чтоб Павлов не заметил. Не любит он таких сантиментов.
Катерина с нетерпением ждала окончания ремонта, может быть, даже больше, чем сам Павлов. Она, как они и договорились, сразу же переедет к Павлову. Тогда сын сможет, наконец, жениться.

  – ГЛАВА 7 -

После армии с сыном никак не ладились у неё отношения. Хоть и был он по отцу сирота, да попал в первую Чеченскую кампанию. Пришёл сам не свой. По ночам вскакивал, кричал.
С матерью был не ласков. Даже хамоват.
Купил себе японский телевизор. И замок в дверь вставил.
А когда узнал про Ленкин подарок, вообще перестал с матерью разговаривать. И денег перестал давать на оплату квартиры. Холодильник себе в комнату купил, стал питаться отдельно. У них словно очередь какая-то установилась – кто когда на кухне находится. Стоило Кате войти в кухню, сын сразу уходил к себе. А если она готовила себе что-нибудь, он дожидался, пока она закончит стряпню.
Катя ставила тарелки на поднос и уходила в свою комнату смотреть сериал «Просто Мария». Очень ей там наряды на актрисах нравились. Она даже зарисовывала, а потом кое-что сама себе шила.
Вот так и крутилась.
Кате было обидно и непонятно. Одна она его поднимала. Даже институт чуть не бросила. На заочный перевелась. Шила по ночам да лестницы мыла, пока в ЖЭК не пристроилась.

Тридцать лет прожила на Профсоюзной она в этом доме, но так и не привыкла.
Когда Катька вышла замуж, тётку взяла к себе старшая сестра, Надежда, которая жила у мужа в сталинском доме на Соколе.
А Катин муж, Виктор, учившийся двумя курсами старше, не прожил долго в этой квартире.
Катерина частенько вспоминала, как они познакомились, и лёгкая улыбка трогала её губы, несмотря на выкатывающиеся из глаз слезинки.

С Витькой они познакомились в стройотряде после второго курса. Знакомство было неординарное, поэтому рассказы о нём постепенно переросли в чудесный анекдот.
Стройотряд расположился в бараках метрах в двухстах от Волги, в чудном месте под Астраханью. Посёлок, который находился рядом, назывался словом непонятного происхождения – Шамбай.
Ребята и девчонки работали порознь. Девушки собирали арбузы и помидоры. А парни эти помидоры и арбузы грузили на баржи. Ребята возвращались с пристани, когда девчонки, накупавшись уже после работы, потихоньку подтягивались к ужину, о котором оповещал повар, стучавший половником в специально подвешенный таз. Звук этот разносился далеко по степи.
В тот день Катерина шла с Волги одна. Ей показалось, что она перегрелась, потому что стало знобить, и заболела голова.
Перед самым лагерем был небольшой овражек, заросший бурьяном и ещё какими-то неизвестными Кате южными травами. По самому дну овражка была прокопана узенькая канавка, в которую стекала вода от умывальников, стоящих на пригорке с мальчишечьей стороны барака.
Она спустилась в овражек и уже занесла ногу над канавкой. И дёрнуло же её посмотреть вниз, вместо того, чтобы перешагнуть и идти дальше.
По дну канавки беззвучно скользила змея. Это была гадюка. Чёрная, блестящая и противная. Бр-р-р… Им накануне такую, только убитую, демонстрировал отрядный доктор, объяснявший, что надо делать, чтобы избежать укуса, и куда бежать, если укусили.
У Катьки сразу прошёл и жар, и головная боль. Она заорала так, что ребята, плескавшиеся под умывальниками после работы, остолбенели.
Первым пришёл в себя Витька. Он спустился к канавке и стал уговаривать Катю перешагнуть. А гадюки уже и след простыл.
Если бы змеи умели слышать, то от Катькиного крика змею хватил бы инфаркт. А она всё стояла, боясь шелохнуться, и орала. Тогда Виктор перешагнул через канавку, подхватил девушку на руки и пошёл с ней к лагерю. Катерина уже не кричала, а сипела: она сорвала голос.
Она обхватила Витьку за шею и опять вспомнила, что перегрелась. Её начало знобить. И Витька понёс её сразу в лазарет, как прозвали остроязычные студенты крошечный закуток, в котором обретался Андрюха, высоченный детина с пятого курса мединститута, поехавший отрабатывать обязательную практику. Там же был устроен крошечный изолятор. Доктор показал ему, куда положить девушку, и быстренько выставил спасителя за дверь.
Укрыв Катерину хорошенько, доктор дал ей лекарство и велел уснуть.
Витька вышел из лазарета под аплодисменты. Театрально поклонился на все стороны, приложив руку к сердцу. И тут же получил прозвище, прилипшее к нему до самого выпуска – Змеиный Король. Почему Король, никто не смог бы объяснить. Просто очень красиво звучит.
На следующий день после работы Витька пришёл проведывать Катю.
– А, спаситель! – улыбнулся доктор, – Заходи! Катюшка, к тебе гости!
Катерина растерялась и даже покраснела так, что и астраханский не смог скрыть этого.
– Привет! Вот тебе ребята велели передать! – Витька втащил громадный арбуз. Катя засмущалась ещё больше.
– А это от меня! – Витька отпустил край раздутой футболки и осыпался, как осеннее дерево, душистыми персиками, которыми его угостил на пристани местный мужичок, отбывающий на рынок в Астрахань.
Они расстелили лазаретное полотенце и принялись уплетать нежнейшие плоды. Сок стекал по их подбородкам, по рукам до локтей. Они смотрели друг на друга и смеялись. Кате уже полегчало, и доктор обещал выписать её утром.
«Ты с какого факультета?» – спросил Витька.
«С АСУ, на третий перешла, а ты?»
«Я – с Финансов и Кредита, с осени пойду на диплом».
Утром доктор выписал Катерину из лазарета, но в поле не пустил, оставил на кухне помогать. Чтобы опять на солнце не перегрелась.

Вечером, как обычно, пока не вырубали свет, были танцы. Генератор выключали в половине двенадцатого, чтобы загнать всех спать, потому что подъём был в 6-30, а в 7-00 уже приезжали машины, чтобы развезти девчонок по полям.
Ребята ходили на работу пешком, пристань была рядом.
Но разве можно было уснуть под чёрным южным небом, где звёзды были с кулак величиной, а иногда начинали так сыпаться с небес, что и желаний не хватало, чтоб на все загадать.
Витька крутился рядом с Катей, не скрывая своей симпатии. Они уже наплясались до одурения под «Шизгару», сводившую тогда с ума всю молодёжь, посидели у костра, где обычно собирались любители попеть под гитару. Комиссар владел этим инструментом столь виртуозно, что иногда возникал вопрос, почему он учится на факультете Кибернетики, а не в консерватории.
Когда Катя с Витькой уже собирались разойтись по отсекам барака, в которые их поселили, к ним подошла Ленка Петрова с четвёртого курса факультета Статистики: «Вить, мы завтра пойдём до зарядки купаться, мне тебя будить?»
Катерина и не придала значения тому, как заходили желваки на Витькиных щеках, она увлечённо подпевала комиссарской песне про Донну Магдалину.
Витька поднялся резко, отвёл Ленку в сторону, крепко держа её за локоть, и тихо прошипел: «Если ты хоть слово ляпнешь при Катьке, я тебя утоплю. Поднырну и утоплю… Поняла?»
– Не очень-то и хотелось, – сказала Ленка, проглотив слёзы. Она уж давно положила глаз на Витьку. Жених он был завидный. С московской пропиской. А она так устала таскаться каждый день из Томилино в Москву! Тем, кто жил в области, общежития не давали. Оно полагалось только иногородним.
Когда только заселялись в бараки, один отсек остался пустым. Ленка, вьющаяся шёлковой ленточкой вокруг Витьки, соорудила там за горой матрасов чудесную постель, повесила над ней оставшийся лишним полог от комаров. И, подпоив Витьку, уложила его с собой. Правда через две ночи он сбежал, уж очень Ленка была потливая, а Витька был ужасный брезгуша.
Катя, вся погружённая в новые впечатления, слегка опьяневшая от вкуса свободы, даже и не знала об этом, хотя комиссар на утренней линейке пообещал отчислить Ленку за аморалку и отправить обратно в Москву. Витьку он тронуть не мог, потому что ребят и так в отряде было мало, рабочих рук на пристани не хватало.
Витька опять подсел к Кате. «Кать, – сказал он тихо, – Давай завтра до линейки искупаемся! Вода утром, как парное молоко… Пойдёшь?»
Катя засмущалась, но на свой страх и риск согласилась…
Утром Витька тихонько постучал в дверь Катиного отсека. Она, уже одетая в купальник, накинула лёгонький халатик и бесшумно, чтоб не разбудить бригадиршу, выскользнула за дверь.
Туман ещё висел над калмыцкой степью, но взошедшее солнце растапливало его на глазах, оставляя лишь полоску над самой Волгой. Вода была спокойная, гладкая, как зеркало. Даже страшно было нарушить это сонное спокойствие реки. Витька с разбегу нырнул. Его долго не было видно, и Катя забеспокоилась. Потом его голова показалась над водой. Он смеялся, отфыркивался и звал девушку к себе. А Катерина плавала плоховато. Она уговорила его перейти на то место, где бы он мог спокойно стоять на дне, чтобы ей не было страшно.
Вода была действительно, как парное молоко. Катя, по-собачьи, как учил папа в детстве, поплыла к Витьке. Подплыв к нему, она попыталась встать, но не достала дна. Она не учла, что парень был намного выше её. Катерина испугалась и повисла на нём, обхватив за шею. Когда она отдышалась, то вдруг поняла, что Витька стоит в воде совершенно голый. Она хотела развернуться и плыть обратно, но парень обнял её и так крепко прижал к своему горячему телу, что Катька чуть сознание от страха не потеряла.
Витька потихоньку спустил лямочки её купальника с плеч, стащил их с рук, а потом и вовсе снял с девушки купальник. Катя молчала. У неё от страха отнялся язык.
Было ощущение, что она, зажмурив глаза, прыгнула с моста!
А Витька швырнул её купальник метким движением на берег. Он шлёпнулся рядом с его плавками. Парень плавал хорошо, поэтому, обняв одной рукой девушку, потихоньку поплыл к берегу.
Аккуратно он положил её так, что вода покрывала наготу. И улёгся рядом. Его рука скользила по её телу, аккуратно, ласково. А Катеринино тело напоминало натянутую струну. Но под ласкающей рукой девушка постепенно расслабилась. Теплая вода омывала их молодые тела, такие загорелые на фоне удивительно белого песка.
– Витя, не надо… Мне хорошо с тобой, но не надо! – попросила девушка. – Я ещё не знаю, как я отношусь к тебе. И потом… У меня ещё никого не было… Никогда…
Витька, привыкший к тому, что девицы вешаются на него, оторопел. Но именно этим Катя его купила, сама того не подозревая.
– Отвернись, я оденусь, – и этой фразой она его добила.

Щучка стонала бы от восторга. Но Катя ни слова не сказала ей.
В конце ноября Катя с Виктором поженились. Как же счастливы они были!
И как же давно это было, словно в другой жизни.
Виктору было только тридцать, когда он умер во сне, – остановилось сердце. С тех пор Катерина жила одна и воспитывала сына.
Она боялась снова к кому-то привыкнуть, прикипеть сердцем и душою, потому что у неё всё время перед глазами была одна и та же картина...
Соседка уносит их сына к себе, чтобы накормить. Вокруг суетятся врачи и милиционеры.
А она сидит в полупрозрачной сорочке на тахте рядом с покойным мужем.
Потом молоденький милиционер снял с вешалки зимнее пальто, впихнул в него онемевшую Катьку, нашёл в прихожей зимние сапоги, обул ей озябшие ноги и, увидев бутылку коньяку в серванте, плеснул в чашку и заставил выпить. Катька делала всё, о чём её просили, сама она ничего не соображала.
Истерика началась только тогда, когда вошли санитары с носилками, положили на них такого милого, любимого и красивого Витьку, заменившего и заставившего забыть её блондинчика Димку, щучкиного мужа.
...Витьку накрыли простынёй, закрыв даже лицо, то самое, любимое, которое она поцеловала накануне на ночь...
Пожилой милиционер оттеснил молоденького и, расстегнув бушлат, прижал Катькину голову к своей груди, сказав ласково, по-хохлятски: «Поплачь, доню, поплачь...»
В этот момент в квартиру влетела сестра. С синяками под глазами, посеревшим лицом. Она увела Катю на кухню и накапала ей валокордину. Но Катерине было всё равно – что коньяк, что валокордин. Внутри что-то оборвалось. Словно все струны разом лопнули на гитаре. На той гитаре, что подарили им на свадьбу. А они так и не научились на ней играть. Решили, что сына научат, как только подрастёт маленько…
Было ей тогда 27 лет.

продолжение