Математик на селе

   …И может собственных Пахомов
    и быстрых разумом Невтонов
    Российская земля рождать.
    Из М. В. Ломоносова

…Разочаровался однажды математик в своей науке. Всё из рук у него тогда валилось, интегралы и ряды расходились, а главное, любимая его функция, которую ещё никто (в том числе и он сам) никогда не видел, и которую он давно и трепетно изучал, показала, наконец, своё неприглядное лицо и оказалась разрывной в каждой своей точке.

Такой подлянки от своей любимицы никак не ожидал математик. Пригорюнился он, засмурнел, впал в депрессию, и потянуло его вдруг в поля, на свежее жнивьё, на росистые покосы, к парному молочку после утренней дойки, да к ядрёным дояркам... Вспомнился ему дед Пахом, трактор в ночном, представилось, как по утрянке над взгорком рассупонивается солнышко да расталдыкивает свои лучи по белу свету!.. И-эх, хорошо! И решил он: поеду.
…Деда Пахома нашёл он на тёплой весенней завалинке. Скинувши онучи, тот растирал свой радикулит муравьиной настойкой с барсучьим жиром, да прилаживал к одним местам пчёл, а к другим - пиявок. Духовито пахло свежим навозом.

– Славно, славно! – говорил дед, прослезившись при виде гостя. – А поворотись-ка, внучек! Экой ты важный в этой шляпе! Чистый профессор! А помнишь, как без штанов-то здесь бегал, а?.. А я, бывало, тебя всё хворостиной! хворостиной!.. Видать, помогло!
 Воспоминания о хворостине вызвали у математика эмоциональный шок, и из глаз его выкатилась скупая слеза.
– Ну, поможешь старику с навозом-то? Я, вишь, занедужал штой-то.
– Всенепременно, дедуль! Однозначно! – душевно отвечал внук.
…После тяжких изысканий в поле математических абстракций, в сельском поле работалось легко и споро: он только два раз наступил на грабли, да один раз подошёл за молочком к корове не с той стороны, за что и получил хвостом в морду. Но всё это были пустяки в сравнении с тем, что математик начисто забыл о своей математике и просто-таки отдыхал душой! Тем более, что румяная доярка Груня, наблюдавшая меткость коровьего удара, совсем тогда со смеху ослабла, повалилась в своём коротком халатике на лавку, и математика нашего от парного молочка повлекло к иным дарам природы. Математики ведь, известное дело, до румяных баб весьма охочи – такое уж у них неуёмное творческое либидо!
Наш герой, не теряя времени, подсел к Груне, наскоро сформулировал ей простенькую теорему существования и единственности, и пока молочная жрица пыталась осмыслить эту новость, рисково и смело приступил к доказательству своей теоремы на известном каждому математику языке «эпсилон-дельта», который Груня тоже поняла на удивление быстро.
Доказательство удалось блестяще довести до конца, и Груня осталась им вполне довольная. Выходя из коровника, радостный математик поздравлял себя с первым творческим успехом, когда неожиданно столкнулся с дедом Пахомом.

– Грунька-то баба, конешно, ядрёная… – сказал дед, по привычке насупимшись и опершись на старый самодельный костыль. – Видал я в окошко-то… Да-а!.. Но!! – брови у деда взлохматились, усы встопорщились, и он вдруг осерчал. – А математика что ж?!.. Её, стало быть, по боку?!
– Да нет… Почему… – залепетал было математик, но дед даже ногами затопал.
– Вторую неделю коровам хвосты крутишь, а наука стоить!!
– Да не получается у меня!.. – взмолился математик. – Я, может, здесь как-нибудь… Тебе вот помогать буду… А чего? Мне понравилось…
– Нет, внучек! – отрезал дед. – Уж лучше я тебе подмогну.
– Ты?! – поразился математик. – Да у меня чисто теоретическая пробле…
– Небось! не лаптем шти хлебаем! Мы тут и доклады из академиев почитываем, коды попадаются на раскурку… Хвункция-то твоя вся изодрана, в клочья, цельного кусочка не отыщешь - так, что ль?
– Так… – обалдело отвечал математик.
– А ты и сопли бахромой? – дед выудил из ватника щепоть махры и свернул из газетного обрывка «козью ножку». – Нет, брат, не по-нашенски это... Ты вот что, – говорил он, закуривая и окутываясь клубами едкого дыма. – Ты балду-то не гоняй, соплю по ветру не пущай, а возьми-кось, да и представь её через дельта-хвункцию! Тут тебе вся эта… дис…хр… тьфу-ты!.. дис-кретность-то, этого… стало быть… конти-нуальная!.. да!.. и получится. Поня?л?
– Поня?л…
– Ну вот!.. Да смотри! – говорил дед, уже уходя. – В ряд Фурье разложи! Ядрёный интеграл будет, нутром чую!
?… Грунька и то говорит: «И чего, говорит, деда, он не применит дельта-хвункцию?» – всё ещё доносилось до математика, хотя дед Пахом был уже далече.
Долго стоял ещё наш математик, открывши рот, как громом поражённый. Он никак не мог понять, как это может быть, и что вообще происходит...

Тем же вечером возвращаясь домой, математик в сумерках заметил у плетня фигуру в светлом платье, которая молча приблизилась, взяла его под руку и нежно склонилась к его плечу. «Сокол ты мой!» - сказала Груня, и повела обалдевшего математика за околицу, к реке.
На реке было тихо, над водой стоял холодный туман; вдали на том берегу горел костёр и паслись кони. От тумана сначала было знобко, но горячее молодое тело Груни прижималось всё теснее, и математика бросило в жар. Позабыв про эту самую дельта-функцию, о которой после встречи с Пахомом он думал не переставая, математик горячо ласкал всевозможные Грунины округлости, а она открывалась ему вся, целиком и без остатка.
Потом, тоненько вскрикнув, она рухнула в холодную траву как убитая, разбросав руки и ноги, а математик, не удержавшись, упал на неё, и началась у них возня, шептание, пошли у них охи да ахи, вскрики, шлепки, да прочие любовные звуки.
А когда закончилось всё к взаимному их удовлетворению, и над туманной водой затих последний Грунин стон, математик стал расспрашивать, откуда она знает про эту самую дельта-функцию.
Она отвечала, что рассказывал ей дед Пахом, который вообще, наверное, всё знает, но только хвункция – это ерунда, а вот недавно к деду Кузьме, соседу деда Пахома, тоже приезжал внук, композитор, которому всё никак не давалось самая трудная, третья часть сочиняемой им симфонии, из-за чего он даже собирался вовсе её бросить. Так дед Кузьма однажды вечером вытащил за ворота свою гармонию, сел на лавочку, да и сыгрыл ему эту третью часть так, да с такими переборами, что уж и надо бы лучше, да не сыграешь. Внук этот так и обалдел, а потом схватил нотную бумагу, да принялся всё это бысто-быстро записывать. И срочно уехал.
«Да-а! – ошарашено думал математик. – Аномалия... А что? Геологический разлом… Магнитные поля… А может, оно? пси-излучение гениальности??» Тут он тоже заспешил, распростился с Груней и бросился домой. В хате он зажёг керосинку, разбудив при этом Пахома, нашёл ручку с бумагой, и принялся быстро-быстро писать разные математические формулы, значки, всякие эпсилон-дельты, да интегралы Фурье.
На другое утро весёлый, хоть и не спавший всю ночь, математик уже уезжал. Дед Пахом и Груня провожали его.
- Ну, ты смотри там, - говорил дед строго. – Балду не гоняй, соплю по ветру не пущай… Ну, сам знаешь…
- Знаю, дедуль.
- Да!.. В ряд Фурье-то, слышь! разложи…
- Уже разложил, дед! – математик засмеялся и потряс своей папкой. – Точнее, в виде интеграла Фурье представил. Да не бери ты в голову!..
Груня всплакнула, и протянула математику какие-то исписанные листки.
- Сокол ты мой ясный! – говорила она, всхлипывая. – Корову я доила споро, когда красивый, молодой в село к нам миленкий приехал, качая буйной бородой… Пришла пора нам расставанья, любви закончен карнавал... И наши встречи и свиданья злой рок судьбы нам оборвал…
- Погоди!.. ты чего стихами-то, Грунь?..
- Сама не знаю. Так чего-то попёрли... Возьми вот, посмотришь там, в городе. Уж больно мне язык-то этот, эпсилун-дельта понравился. Я тут ночью всё писала, что на ум шло. Ну, и вот… доказалась теорема Ферма... как-то так, сама собой.