Другая

Эти подвески на двери, звенящие, когда входит человек – сущее идиотство, перенятое от подобострастного к клиентам капитализма. Сережка вообще любил заходить незаметно, будто просачиваться, где бы ни появлялся. Не привлекая сразу к себе внимания, лучше можно понять, как тут вести себя. А когда предстоит рвать зуб, несколько минут в запасе просто необходимы, чтобы собраться с духом. Чтобы не сразу – с порога и в кресло.
Кабинет был частный и, как и многие, ему подобные, переделан из бывшей квартиры. Приемная – крошечная. На звон колокольчиков вышла медсестра – молодая и стройная. Будто ее тоже подбирали как украшение кабинета. В отличие от того, как вынужден одеваться персонал в городской поликлинике, на ней был не ветхий халат, а нарядные своей новизной и отглаженностью зеленые брюки и белая курточка.
Если здесь не жалеют деньги на одежду, может, и обезболивающие закупают хорошие? Вопрос был самый насущный, потому что при всей терпеливости, ночь эту Сережка не спал. К щеке было не прикоснуться. И представить себе экзекуцию, которая его ждет, если вдруг подведет лекарство…
– Хирург сейчас будет, – сказала нарядная медсестра.
Правильно. У хирурга же не болел ночью зуб, и ему не нужно было спозаранку вприпрыжку обтаптывать здание, ожидая, пока откроют.
Пока Сережка натягивал на стоптанные ботинки голубые, шуршащие полиэтиленовые бахилы, вошли следующие посетители. Пара. В приемной не осталось ни одного свободного сантиметра. Мужчина был высокий, плечистый и неповоротливый в своем длинном пальто. А женщина невысокая, еще меньше Сережки. Пышный нежный мех ее шубы из чернобурки коснулся Сережкиной руки.
– Давайте повешу, – сказал он, прижатый к круглой металлической вешалке в углу.
Мужчина принял приглашение, начал раздеваться, а женщина покачала головой, и Сережка понял, что она только сопровождает, в роли «группы поддержки».
Мужчина явно боялся. Он скованно, напряженно опустился на край стула и взял свою спутницу за руку. Так ребенок цепляется за мать, когда ему страшно.
– Думаешь, терпимо будет? – спросил он.
Женщина не ответила. Сережка подумал, что она, наверное, уже устала его успокаивать.
Выглянул врач. Не хирург, которого ждал Сережка, а тот, который лечит. И кивнул испуганному мужчине, похожему, кстати, на Андрея Малахова.
– Проходите.
Тот поднялся. Наверняка у него и руки были мокрые от страха. Он пошел в кабинет как на эшафот. Хотя видно же – богатый. За такие деньги его, если пожелает, лечить будут хоть под общим наркозом.
Доктор посмотрел на Сережку, на женщину.
– Тоже ко мне?
Внезапно он узнал. На лице его появилась улыбка, похожая на короткий оскал, но была в ней и доля смущения.
– Привет, – совсем другим тоном, мягко, вкрадчиво даже, сказал он женщине.
– Здравствуйте, – ответила она.
Голос у нее был глубокий, и – никакой. Без выражения. Ничего нельзя понять о человеке, который так говорит. Интонации отсутствовали.
И тогда Сережка внимательно на нее посмотрел. У нее было очень красивое лицо. Пуховый платок соскользнул с головы. Волосы черные, короткие, лежали завиток к завитку. Бледная она была, а брови – с четко очерченным изломом. И глаза – зеленые, светлые, прозрачные.
Врач подошел к ней вплотную. Он стоял, нависал над ней. Она сидела, смотрела перед собой.
– Точно не ко мне? – Так же вкрадчиво спросил он.
– Я не знала, что вы теперь здесь работаете, – бесстрастно сказала женщина.
– А с тобой кто? – Это о том мужчине, что зашел в кабинет.
Женщина продолжала изучать стену.
– Не скажешь? – Поинтересовался он почти шепотом.
– А зачем? – Женщина сохраняла такой же ровный голос.
– Понятно.
Врачу нужно было идти лечить, но он все медлил. У Сережки было ощущение, что он здесь явно лишний. Без него разговор получился бы иным.
– Ты работаешь все там же?
Наконец она посмотрела на него. Взгляд воспринимался физически, как отстраняющая, держащая на расстоянии рука.
«Может быть, хватит?» – холодно спрашивал этот взгляд.
Врач быстро пожал плечами. Видно, он был не из тех, кто до конца проживает неприятные ситуации. Он пожал плечами и, словно и не произошло ничего, минутный разговор шепотом – был ли? – вернулся в кабинет.
Женщина еще некоторое время сидела неподвижно. Совсем неподвижно. Потом вдруг порывисто встала, распахнула дверь и шагнула на улицу.
Небольшая, украшенная стразами черная сумочка осталась лежать на стуле. На это, конечно, не стоило обращать внимание. Мужчина выйдет, заберет.
Но Сережка с сумочкой в руках, как был в бахилах, выбежал следом. Несколько мгновений разделило его и женщину. Но была сильная, первая за эту зиму метель. Хороводы и вихри снежинок, и утренняя тьма. И не было видно женщины в ее шубе черного с белыми искрами меха. Она исчезла в этой метели, слилась с ней.

Катя не понимала, зачем она ушла. Нельзя было уходить, Михаилу это никак не объяснить. Но и оставаться невозможно.
Она честно думала, нисколько не лукавя перед собой, что давно успокоилась. И довольна своей жизнью. В самом деле, именно так когда-то представлялось даже само счастье той дуре, которой она раньше была.
Ту дуру вспоминать было неприятно. Но необходимо. Чтобы больше никогда… Страховка от повторения такой боли.
Катя шла, и снег летел ей прямо в лицо. Не видно, куда идешь. В другое время было бы неприятно. А сейчас хорошо. Потому что это совпадало с тем, что было в душе. Она не знала, куда идти.
Надо было переждать до девяти. В это время Михаил уже уедет на работу, не может не уехать. Потом ему до вечера не вырваться. А еще потом его ждет семья. Жена вечером не принимает никаких оправданий для задержки.
Поэтому все объяснения – а она сегодня не в силах объясняться – будут перенесены. Правда, она не знала, захочет ли видеть Михаила завтра, послезавтра или когда-нибудь вообще.
Прежде она убеждала себя, что с этим человеком ей прекрасно. Это из репертуара «дуры», вышедшей в двадцать лет замуж «на полгодика». Когда она говорила о сроке своей семейной жизни, все удивлялись – ты что, прикалывалась? Зачем тогда вообще было выходить?
Она отвечала, что он, ее будущий мимолетный муж, очень просил, ходил за нею следом. И ей его стало жалко. И она решила посмотреть, что будет. Это звучало, как детский лепет. Да и в жизни обернулось не очень серьезно. Во всяком случае, душу глубоко не задело.
Он женился и решил, что как уговорил Катю на брак, так уговорит и принять его образ жизни. Вечных гостей. Или у них, или они в роли гостей. Женщины накрывают красивый стол. Мужчины ведут умные разговоры.
Для него это значило хорошо проведенное время, из которого складывалась хорошо прожитая жизнь. А для Кати эти нескончаемые застолья были трудом – перед, и душевной пустотой – во время.
Она устала и ушла. И потом никак не могла отоспаться, будто вернулась с целины. Для нее тот муж и остался целиной, которую невозможно возделать. Она отступилась, оставшись при этом самой собой. Продолжала быть такой же худенькой девочкой, с черным хвостиком до плеч, которая с иронией, но в принципе легко и весело относилась к жизни, и верила тому, что ей говорят люди.
А потом все кончилось. Стало плохо. Потому что она тогда пришла – заглянула на полчаса к стоматологу, пломбу поставить, и впервые увидела Игоря. Сколько раз она потом задавала себе вопрос – почему? Не кто-нибудь другой, а только он за всю ее судьбу оказался тем, кто ей нужен.
При этом самое мучительное было в наличии явного раздвоения. Когда они смотрели друг на друга, у него были глаза человека, понимающего о ней все. Когда он улыбался, ей становилось физически тепло, будто эта улыбка обещала ей заботу и защиту на все времена.
А судя по его поступкам, он дорожил ею очень мало. Она его приняла сразу и без всяких оговорок. И он сознавал, что так и будет. Поэтому он жил своей жизнью и холил свою семью. А Кате почти не звонил. Он действительно был занятой человек, и свободное время у него выдавалось редко. Звонить впустую, для разговоров – он вообще не понимал, как можно серьезно общаться с женщиной – было незачем. Лишний риск, хоть мелкий, но подземный толчок под зданием его семьи.
А использовать ее по единственному понятному ему назначению – это все нужно было организовывать и выкраивать для этого часы. Хорошо бы, но когда? И вдруг… Право, в маленьком городе все точно повязаны круговой порукой. Рано или поздно дойдет до Алены. И снова оказаться ни с чем? Это в середине-то жизни?
Да и Алена, по сути, была своя, родная. Им вместе хорошо. Можно ходить, не стесняясь, в тапочках и халате. И говорить на одном понятном языке. Эта же смотрела своими зелеными прозрачными глазами и молчала. И любуешься ею, и не знаешь, что ей сказать. Поэтому он любовался и молчал. Или улыбался. Это было опытом проверено – его улыбка женщинам нравилась.
А у Кати все душевные силы, данные, чтобы растянуть их на целую жизнь, ушли на то, чтобы молчать. Не навязываться. Ждать, когда то, что она видела в его глазах, будет выражено действием.
Но ничего не было. И месяц. И два. И год. Все великие женские стратегические планы – «если за ним не бегать, сам прибежит» – себя не оправдали. Он не прибегал. Он, похоже, был даже рад, что из его жизни исчезла дополнительная, хотя и приятная сложность – Катя. Еще немного порадуется и совсем ее забудет.
По сценарию он должен был вести себя иначе. Как Михаил. Она потому и согласилась на этот роман, что Михаил повел себя точно так, как она ожидала.
Он тоже был женат. И с детьми. И она ставила эксперимент – была такой, какой была бы с Игорем. Ничего не требовала. Только смотрела. Очаровала. Влюбила. Он же не понимал, что она смотрит и думает: «Ах, если бы на твоем месте…»
Катя не сомневалась, что те тоска и отчаяние, которые были в ее душе, быстро ее состарят. Она станет развалиной, ведь разваливались и все ее планы. Но она стала красивой. Девчонку с хвостиком не замечали. Теперь мужчины старались привлечь ее внимание. Катя думала – может, потому, что она стала порочная? Как Настасья Филипповна? Этим – манит? Ей было неловко. И она еще больше всех избегала.
А с Михаилом ее столкнула работа. Катя привезла ему бумаги, и он с первой минуты стал за ней ухаживать. Так что не будешь сомневаться – нравишься или нет? Еще как нравишься. Только вот куда отступать?
На иных мужчин она смотрела и думала – никогда, даже в голодный год, за два пончика - рядом не встану. Михаил под эту категорию не подходил. Он был обаятельный. Похож на Малахова. Высокий. В белом свитере.
В ту первую встречу он начал извиняться, что не может уделить ей много времени. Потому что опаздывает на прием к мэру. Но если она будет так добра подождать полчаса, то тогда…
– Тогда мы и выпьем шампанского, – сказал он.
Эти полчаса она прошлялась по магазинам. Женщине совсем нетрудно скоротать время таким образом. К тому же она была человек зависимый, и если бы он сказал – через три часа, она бы покорно ждала и три.
А потом он отвечал на ее вопросы, и между ними быстро, вроде бы ничего не значащим тоном, вставлял свои.
– Сколько вам лет? – спрашивал он. – Вы замужем? Дадите свой телефон?
В ней тогда еще что-то оставалось от «девочки с хвостиком». Способность искренне отвечать на вопросы незнакомого человека. Она и телефон дала, не предполагая, что этим будничным вечером ее зацепила своим коготком Судьба.
Он стал звонить. Часто. И говорил с ней по целому часу. Иногда он находил столько времени на работе, а иногда звонил уже совсем вечером. Явно из дома. Ей было одиноко. А ему все про нее было интересно. Можно было рассказывать и о том, что на работе молодая зараза-начальница отчитала ни за что, и о том, что ночью кошка родила сразу семь котят, и куда их девать – непонятно. Топить она категорически не в состоянии, так что скоро дома будет котоферма.
Про семью она его не спрашивала, а он не стеснялся поддерживать с ней отношения. Приехал к ней на работу. Он был большим начальником, куда круче, чем вся ее фирма, вместе взятая. А запросто сидел у них в кабинете, в кресле нога за ногу и травил байки. О том, как отдыхал в африканском городе, и там показывали фильм «Чапаев». И  Василий Иванович сказал: «Эх, Петька, разобьем белых, хорошо жить будем!». И возликовало местное чернокожее население…
С ним много чего происходило. А может, он все это для нее сочинял. Чтоб ей было интересно. Как уплывал от акул, и какой вкусный был черепаший суп. И как служат мессу в соборе Парижской Богоматери.
В конторе, где за окном – помойка, все это звучало как сказка и убаюкивало. И доубаюкивалась она до того, что они стали вместе.
Он приезжал почти каждый день. К обеду. Звонил регулярно. И хотел, чтобы она ему всегда рассказывала о своих делах. Сразу замечал, если у нее был грустный голос.
Господи, от Игоря ей хватило бы и десятой доли такого внимания!
А этот и на концерты ее водил, и в театр. Правда, на такие спектакли, где действо заканчивалось не поздно. Манил с собой в зарубежные командировки. Говорил, что в два дня сделает ей паспорт, и Рождество они проведут вместе, где-нибудь в Швейцарии.
И с деньгами при Михаиле все стало решаться просто. Он заметил, где они у нее лежат, и то и дело, стараясь не привлекать ее внимания, доставал из кармана пиджака свой запредельно крутой кошелек – не из крокодиловой ли кожи? – и клал стопку.
Катя это все равно замечала, и в такие минуты чувствовала себя хуже Настасьи Филипповны. Ей казалось, что над дверью у нее уже висит красный фонарь.
В то же время она понимала, что если его семья узнает, Михаил все равно от нее не откажется. Скорее всего, поставит – ледяным тоном – условие, чтобы его принимали вместе со всей его жизнью. И так оно и будет. Жена постарается не потерять его ни за что. Где еще найдет такого? А дети – что? Дети взрослые. В институте.
Михаил был ее сегодня, но она не хотела, чтобы он стал ее завтра, и послезавтра, и всегда. Потому что значило бы освободить душу от Игоря. А она не могла этого сделать. Ни уговаривая себя в разумности подобного освобождения, ни дав себе моральные пинок.
Это чувство было, в действительности, все ее богатство. Михаил дарил ей жемчуг, не подозревая, почему она его любит. Потому что вокруг обычной песчинки раковина начинает создавать чудо. Красива не эта, случайно занесенная соринка, красив жемчуг. Но не будь ее, именно этой песчинки… И не было бы ничего. Пусть ее чувство – жемчужина, однако без Игоря…
Но, приобретя себе в лице Михаила нечто, похожее на мужа, который очень много работает и мало бывает дома, она обещала себе не ходить и не стараться встретить Игоря никогда. Он знает, как найти ее. А остальное – его воля. И судьба.
Зачем же тогда нынче все произошло именно так?..

Сегодня в плане был ресторан. Сережка подумал, что неплохо иногда побыть белым человеком.
Где ему только ни приходилось встречаться с людьми, о которых нужно было писать в газете! Не считая траншей – это о работягах, прокладывающих трубы, вытрезвителей – о забулдыгах, квартир наркоманов – понятно о ком, существовала еще романтика. Например – пещера, где они с Сашкой пытались выследить Черного Альпиниста. Ходила легенда, что он здесь бродит. Никого, естественно не увидели. Промерзли, как собаки, потому что в пещере было, как в холодильнике. Выпили две бутылки водки, а после этого готовы были признать, что Альпинист хулиганит тут с целой компанией себе подобных.
Сашка вообще все время придумывал какие-то экзотические путешествия, проверял народные гипотезы.
То дачник, заблудившись, попал в город-мираж и прошел его насквозь. Город сей, по слухам, периодически являлся людям и исчезал. То в лесу обнаружились светящиеся белые столбы, то летающая «тарелка» зависла над деревней.
В итоге у них была возможность «наприродиться» по самые уши, включая ночевки под открытым небом, в ожидании очередного появления «тарелки».
…Рассуждать о НЛО было куда привычнее, чем вникать в ресторанное меню.
Лариска сидела напротив и тоже томилась. Собственно, пригласили ее сюда по бартеру. Потом она должна была написать про этот новый ресторан «хвалилку». Но одной ей появляться тут было неохота. Она позвала Сережку, потому что остальные, кто сидел в комнате, уже и так хорошо приняли на грудь, и с ними придти было бы стыдно. А кто в редакции в четыре часа дня из мужиков бывает трезвый?
Трезвый оказался Сережка, так как в этот раз опоздал. Он вернулся с очередного интервью, когда бутылка уже закончилась.
Сперва их не хотели пропускать. На обоих, как на демократичных журналистах, были джинсы. Сережка буркнул, что фрака у него не водится, а Лариска попросила позвать хозяина.
Затем начались эти мытарства с меню.
– «Дом Периньон», – сказала Лариска. – Я про него в романе читала.
– Рюмочку мартини, – любезно предложил хозяин. И они поняли, что запросили что-то немыслимое по цене. – Могу также порекомендовать бычьи яйца с гарниром.
– Нет! – сказали они дружно.
– Ладно, на ваш вкус. Кроме экзотических частей тела, – наконец, сказала Лариска.
– С каких пор яйца стали экзотикой? – тихо спросил Сережка.
А потом он замолчал, потому что совсем рядом, за столиком у огромного аквариума увидел их. Малахова и его спутницу.
Она сидела к нему спиной, но это была она. Ее голова в черных завитках волос. И платье на ней было черное, без рукавов. Нежная белизна рук, шеи… И нитка жемчуга…
"Возле столика напротив
Ты сидишь вполоборота,
Вся в лучах ночного света…"
Еще не ночь, и даже не вечер, но музыка уже играла. И Сережка понял, что сейчас пригласит ее танцевать.
Хотя, благодаря Лариске, об этом завтра будет знать даже кошка, которую подкармливает редакционная уборщица.
– Разрешите? – спросил он, подойдя к женщине.
В общем, неудобным было это предложение. Никто еще не танцевал. И Сережка был готов к тому, что его пошлют подальше. Мужчина, естественно.
И он, и врач тогда смотрели на женщину эту глазами собственников.
А что скажет она?
Она помедлила всего мгновение и поднялась.
И он мог теперь взять ее за руку и положить ладонь ей на талию.
Сережка подумал, что лицо его начало гореть, как будто он сидел у печки. Не отпугнет ли ее это?
А она ничего не говорила, и ее пальцы лежали у него на плече.
Почему она позволяет всем так распоряжаться собой?
И, прежде чем начать что-то говорить ей – Сережка еще сам не знал что, он представил их вдвоем там, где он был недавно. На рассвете, у реки. Она идет вдоль берега, вдоль самой кромки воды.
И когда ее ноги внезапно заплескивает волна - непредсказуемая, как сама жизнь - женщина улыбается.

поделиться

Татьяна Свичкарь

18.03.2005