В кольце

Моя бабка была удивительной красоты женщина, черно-белые фотографии скупы на краски, не разглядишь рыжих волос, зеленых глаз, зато - узкая спина, прямые плечи, приподнятые брови ровными дугами, красавица! И с норовом, в смысле – с характером. Гордая, своенравная, острая на язык, обаяния просто ошеломительного. Когда она в компаниях появлялась, женщины вцеплялись намертво в рукава своих мужчин и шептали им на ухо всякую ерунду: «Смотри, как губы-то себе намалевала, ни стыда ни совести!» или «перстней-то понадевала, страна голодает, а она брильянтами блистает, бесстыжая!». А бабке было все равно, она проходила, кивала горделиво головой, перстень с крупной жемчужиной прокручивала небрежно на пальце, а все вставали, и так всегда.
С дедом они на фронте познакомились. Бабка к началу войны год или два в медицинском институте отучилась, ездила с санитарным поездом медсестрой операционной. Тогда все условно, конечно, было: то операционная, и почти стерильными руками подавать пинцет и зажим, то не хватает людей, и собирать раненых вокруг состава, ползать по кровавому снегу. Причем бойца непременно нужно было с орудием и прочим снаряжением доставлять, бабка рассказывала. Он сам – килограммов, допустим, восемьдесят, да винтовка, да каска, да противогаз еще какой-нибудь. Но бабка ничего, справлялась как-то. А дед артиллеристом был, в сорок втором году окончил ускоренный трехмесячный курс в саратовском училище и младшим лейтенантом пошел на фронт. Под Сталинградом воевал, одним из первых участвовал в освоении «катюш». Причем он не простым был артиллеристом, а командовал взводом специальных разведчиков, для корректировки огня. «Вызываю огонь на себя» – которые рапортуют.

На Украине они встретились, в конце сорок третьего.
Бабка тем временем в своем поезде служила уже фактически врачом – прямым попаданием был взорван вагон, где находились оба хирурга и несколько сестер, и на весь состав из медперсонала остались бабка и старая врачиха, но гражданской профессии дерматолога. В санитарном поезде проблемы с кожей были колоссальные, конечно, но все больше не псориаз и не розовый лишай. Старая врачиха поезд приняла как начальник, а бабке вменили в обязанности оперировать, хорошо, что она много ассистировала и смогла соответствовать.
А деда ранило, и очень нехорошо – в живот. Такие ранения считались у бойцов самыми неудачными еще/и потому, что медики вообще отказывались их оперировать по прошествии какого-то критического времени, трех часов, по-моему. Считалось бесполезным, нерентабельным. Дед это хорошо помнил, и на вопрос «когда ранили?» сумел ответить, что два часа назад. И его взялись оперировать. Бабка взялась.
Она рассказывала, что, еще наблюдая в вагоне, как санитары срезают гимнастерку, пропитанную уже темной кровью, местами засохшей, подумала, что ей откуда-то известен этот старший лейтенант, странно знакомым ей показалось и узкое лицо с ямкой на подбородке, и необычно маленькие для мужчины руки. Принялась оперировать. Внутри все было плохо, и уже начался перитонит. Все мыть, все чистить, бороться. Антибиотиков тогда вообще не было в достаточном количестве, в поезде их не было вообще – только в госпиталях, но до госпиталя дед бы не доехал. Можно было достать каким-то сложным путем, типа приобретения на черном рынке, и бабка пошла этим сложным путем.
Антибиотики были обменены именно на тот самый перстень, премного огорчавший бабкиных довоенных соперниц. Правда, она говорит, что бриллианты там были плохонькие, крошка, зато жемчужина в центре – отличная.
Несмотря на двадцатичасовой рабочий день, бабка находила время, навещала деда, пыталась подкармливать – на полустанках выменивала у старух кислое молоко, картошку, санитарки варили и толкли в пюре. Кормила первое время с ложечки. Он отказывался, голову слабую отворачивал, настаивал, чтобы бабка поела сама – очень худая была. От слабости покачивалась. Так они и съедали тарелку – дед ложку, бабка ложку.
Позже сдала его в госпиталь, в каком-то южном городе. Когда прощались, она строго сказала, что не поправиться он не имеет права, так как за это уплачено единственной драгоценностью, остававшейся у нее от матери. Дед принял к сведению. Попросил разрешения ей писать. Бабка милостиво позволила, Сам-то он из Одессы был. Его родители погибли в оккупации. Войну он закончил в Польше, после окончания дослуживал в маленьком военном городке в Прибалтике. Военную карьеру продолжать не хотел, хотя дослужился до майора и был в почете. Демобилизовался в конце сорок пятого года. И не сразу поехал бабку брать приступом. А несколько месяцев работал на лесозаготовках на Севере, зарабатывал на кольцо с бриллиантом. Прекрасно помню это золотое кольцо, достаточно уродливое, такого типичного советского фасона – без всяких, разумеется, бриллиантов, но с красным большим камнем. Не сохранилось оно. Бабка его с пальца не снимала, так и похоронили.

Приехал дед в Самару, нашел и улицу, и дом, явился – нарядный, военная форма для старших офицеров, перстень в кармашке. Цветов раздобыл. Думаю, наломал где-то сирени. Продукты редкие в вещмешке – и колбаса, и шоколад, и са-ло, и консервы. Бабка ему и говорит, первые слова: что-то мы с тобой при встречах постоянно едим, как-то это довольно цинично в голодное для страны время. А дед захохотал. Счастлив, конечно, был.
Потому что такая женщина. Где бы ни появлялась в компаниях – все жены немедленно цепко мужей за рукав хватали, и в ухо всякую ерунду, свистяще нашептывали: «только посмотри, какая у нее улыбка, сплошное неприличие», «только посмотри, какой вульгарный перстень; безвкусица». А бабка проходила вперед. Рыжие волосы, зеленые глаза. Узкая спина, прямые плечи. Нелепый драгоценный перстень сверкал беспородным красным камнем. И все мужики вставали. И так всегда...