Женщина с зонтиком

Осенний дождь моросил водяной пылью, а она стояла под зонтиком возле темного газетного киоска, чуть отставив ногу, обтянутую черным сапожком, и ее лицо, неясное в тени, показалось мне усталым.
Подробно я не рассмотрел ее, потому что почувствовал зябкий холодок в груди ("Господи, почему я ощутил этот холодок?") и повернул от колонн метро к табачному киоску, ярко, весело освещенному, купил пачку сигарет и, закуривая, снова прошел мимо женщины, стараясь украдкой разглядеть ее лицо.
Она мельком, безразлично скользнула по мне глазами, я заметил мягкую округлость бровей, и тотчас подумал, что ей, вероятно, лет тридцать, что она, должно быть, свободна (разведена, ушла от мужа?) и терпеливо ждала сейчас кого-то под этим нудным московским дождичком.
А кого ждал я? Никого. Просто убегал на вечерние улицы из постылой оголенности своей холостяцкой квартиры, в которой множество умных книг и рукописей, но где давно выветрился запах уюта, духов и давно не слышно шелеста женской одежды. Я убегал к осенним фонарям, к шуму тополей, шороху листьев на мостовой, к движению толпы около метро, к чужим голосам.
Я вольная птица, живу совершенно один. И счастлив до горьких слез. Я наслаждаюсь свободой, я упиваюсь ею. Мы расстались с женой четыре года назад после развода (этот развод непереносимо вспоминать), но я до сих пор помню ее всю и иногда еще в ночном забытьи протягиваю руку туда, где привык чувствовать ее – теплую, сонную. И в долгие предзимние вечера уже не один год меня до галлюцинаций пугает кладбищенская тишина, мудрое благополучие моей опустевшей квартиры. Нет, в ней нарочито празднично, счастливо горит свет, зажженный мною во всех комнатах, в ней мирно, тепло, однако отовсюду обдает холодом, сиротством, и скрип рассыхающихся стеллажей или одинокий звук капли, упавшей, из крана в кухне, заставляет меня вздрагивать, оглядываться на телефон.
А телефон молчит, от него исходит почти физическая немота. Телефон молчит вечерами равнодушно и тупо. Редкие же деловые звонки по утрам раздражают меня. А я страстно хочу услышать однажды телефонный звонок, услышать ее долгожданный голос в трубке, которому готов простить все, лишь бы она назвала меня по имени, засмеялась, произнесла бы с той прежней ласковой интонацией, как в дни нашей близости: "Наивный дурачок ты, мой милый", – эти давние незабытые слова головокружительны до сих пор.
И до сих пор не могу понять, отчего мы разошлись. Впрочем, она просто ушла от меня. Но только целыми часами я добровольно мокну под дождем, хожу по площади вокруг станции метро, словно бы тоже упрямо ожидая кого-то (так давным-давно в другой жизни я ждал ее из театра), и иногда мне чудится, что вот сейчас увижу ее в толпе, выходящей из электрического сияния, из стеклянных, непрерывно махающих дверей. Сначала увижу знакомую шапочку, небрежно поднятый воротник плаща, ее сумочку на ремне через плечо, потом ее медлительную, казалось, порочную и одновременно детскую улыбку, предназначенную мне: "О, здравствуй, терпеливый рыцарь!"
Когда-то давно мой друг юности сказал, что сто женщин, встреченных на улице, не привлекают ни малейшего внимания, но вот сто первая неизъяснимой властью заставляет оглянуться, проводить ее взглядом.
Никогда не сумел бы вразумительно объяснить, почему порой походка светловолосых женщин, узкая, трущаяся или спутанная, как у древневосточных девственниц (я историк и могу это представить), или нарочито волнистая поступь современных девушек, что-то доступно загадочное и вместе женственное в сквозном мимолетном взгляде, в прическе, в тугом пояске, в локоне волос, занесенном ветром на уголок губ, в особенной бледности лица, в робкой улыбке вины, в болезненной мягкости голоса – все это, неизвестно почему, вызывает у меня, застенчивого человека, тайную, ревность, горечь невозможного, нежную жалость. Сантименты, черт возьми!..
И не желая того и страдая всякий раз, я все же искал во встреченных на улице женщинах отсвет, черточку нашей общей жизни, хотя бы тусклый осколочек прошлого, частицу волнения ушедших счастливых лет, и это опять возвращало меня к неистовой мальчишеской влюбленности в свою жену, к тихим мукам воспоминаний. И тогда я, мефистофельски усмехаясь, спрашивал себя: может быть, она, озорная, дерзкая, оставила меня потому, что я, старомодный чудак, надоел ей наивной романтичной неразвращенностью?

Женщина с зонтиком, ожидавшая кого-то возле газетного киоска, совсем не была похожа на мою жену, тем более что в первую минуту я не нашел смелости отчетливо рассмотреть черты ее лица.
Не переставая, моросил октябрьский дождичек, асфальт под фонарями мокро блестел жирными пятнами, вся площадь вблизи метро лоснилась черным стеклом, дуло промозглым сквознячком, и женщина чуть-чуть клонила вбок зонтик, загораживая лицо от ветра. Потом, поеживаясь, она осторожно подняла воротник пальто, а я заметил на ее кисти черную перчатку, которую мне почему-то захотелось поцеловать.
Этот жест ее был каким-то беззащитным, и мигом я вообразил, как она озябла на сыром воздухе, стоя здесь, по-видимому, более часа. И вместе с ней, замерзая, вздрагивая от волглости, я испытал уже беспокойство и нетерпение. Ведь должен был все-таки наступить тот момент, когда подземный поезд, наконец, примчит его на эту станцию, эскалатор вознесет на площадь и, легкомысленно запоздав, он подойдет к ней, озябшей, покорной, отогнет в сторону зонтик, заглянет с усмешкой в ее поднятые глаза. Я видел явственно, как затем она, едва прикоснувшись губами к его губам (в этом прикосновении было беглое напоминание близости), просунет руку в перчатке ему под локоть, и они пойдут в промозглый сумрак вечера, исчезнут за углом, где изливает голый свет на отполированный дождем тротуар неоновая витрина ювелирного магазина.
Но женщина по-прежнему стояла у газетного киоска, ожидая, и ее лицо бледно проступало под зонтиком. Она рассеянно смотрела на освещенные двери метро, которые механически выпускали и выпускали прибывшие на поездах толпы людей, среди которых его не было.
Кто она? Кого она любила?
Она так никого и не дождалась, и мне грустно было видеть ее ровно переступающие через лужи сапожки, ее покачивающийся над плечом зонтик, когда она в одиночестве медленно пошла прочь от метро. И со страхом подумал я, что завтра не увижу, не встречу ее, эту незнакомую женщину с милым усталым лицом.

Целый месяц я видел ее около метро ежевечерне, сдержанную, внешне спокойную, кого-то ждавшую подолгу в полумраке киоска, и вдруг однажды с оцепеневшей болью понял, что оба мы ожидаем того, кто никогда к нам не придет.
Неужели она должна была кого-то любить так же безнадежно, как суждено было любить мне? Есть ли спасательный круг для одиноких в толпе?

поделиться

Юрий Бондарев

27.10.2006