Военный роман

Был 1990 год, осень, когда я проделал свое первое путешествие за границу на новой «девятке» прямо из Куйбышева на свою, как оказалось, историческую Родину. Это были первые месяцы моей жизни в Израиле. В Иерусалиме я снимал комнату в квартире с такими же, как и я, «алимами»: бабушкой маленького сорванца, имя которого я вначале не мог выговорить, а после раз и навсегда забыл, ее дочерью Софой и сыном Софы, тем самым сорванцом. Бабушка Сима, к шестидесяти годам до смерти зашпынявшая своего бедного еврейского мужа, устроившая невыносимую жизнь зятю, куда-то затерявшемуся по дороге в Израиль, полностью отдала себя воспитанию дочери и внука. Вы что, не встречали в своей жизни такой бабы Симы? Такие женщины обычно небольшого роста, зато их талия и зад одного необъятного размера. От того, что щеки и второй подбородок плавно переходят друг в друга, лицо у них круглое, а глазки маленькие, с прищуром, как две черные точечки в заплывшем разрезе.
Подбородок у бабы Симы был покрыт редкими, но длинными и жесткими, черными волосками. Зато голова совершенно седая, со скрученным узлом волос на затылке. Скажите, что вы не встречали  бабу Симу, и я точно опишу ваш портрет! Вы не с Украины, а о Жмеринке даже не слыхали! Ну что, я прав?
Семья бабы Симы, которую я называл "тетя Сима", приехала в Израиль несколько раньше меня и снимала эту двухкомнатную квартиру из первых рук.
В тот самый момент я активно искал место, где смогу независимо и гордо, за свои кровные, полученные от «сохнута» деньги, бросить на кровать свое уставшее тело, а заодно переложить часть вещей, которые хранились в прицепе моей «девятки».
А тетя Сима в это же самое время подумала, что было бы очень удобно часть расходов по квартире перенести на чьи-нибудь плечи, уступив одну из комнат. Наши мысли совпали, и так получилось, что я подселился к ним после ночевок у различных приятелей или совсем случайных людей.
Прошло не больше недели, но жизнь с ними мне уже казалась не слаще, чем на доисторической Родине, где-нибудь в общаге металлургического завода города-героя Магнитогорска.
Я умирал от тоски, а иногда просто бешенства, испытывая на себе простоту общения тети Симы. Если я находился в своей комнате, целый день меня доставал гвалт, который устраивала эта женщина, занимаясь воспитанием своего семейства. Но стоило мне выйти на общую территорию, как все стихало, и начинались разведывательные действия. Прослеживался каждый мой шаг по коридору, кухне или ванной комнате. Вы думаете, это смешно, когда каждый раз, когда вы выходите из туалета, в него сразу же вплывает тетя Сима? Она кричит мне вслед, что я не должен тратить так много воды на смывание своего дерьма, а руки я должен мыть над ванной, которую она использовала как накопитель воды для мытья полов и других нужд. А купаться в душе зимой каждый день я не имею «никакого полного права» – она же не может платить за меня "бешеные еврейские деньги". Так проходил каждый божий день, потому что, как нарочно, в то самое время все арабы решили объявить Израилю войну! И куда мне было деваться? Ирак почти каждую ночь запускал шальные ракеты, которые носились над Израилем и рыхлили и без того сыпучий Израильский песок в пустыне (хотя, конечно, были случаи и гораздо серьезнее). Мало того, наше любимое правительство само устраивало всякие штучки, с дикими воздушными учебными тревогами, заклеиванием окон и дверей на время воздушных тревог и надеванием противогазов, специально сконструированных под форму типичного носа. И масса других удовольствий.
Не думаю, что это было самое «веселое» на тот момент моей еврейской биографии. Смешное начиналось, когда раздавался первый звук воздушной тревоги. В тот же самый момент раздавался дикий, заглушающий сирену вопль тети Симы. Вслед за этим воплем, вернее вместе с ним, в мою комнату влетала она сама и все ее семейство. Горе и радость мне, когда я не успевал вскочить на кровати и забиться в угол. Тетя Сима бросала на мою койку своего внука, запрыгивала сама, а следом за ней на меня вскакивала и ее дочь Софа. У меня была маленькая комната и маленькая односпальная кровать, на которую они запрыгивали с ногами и огромными телами. В первые дни я еще не успел привыкнуть к атакам Ирака и тети Симы. Не научился и вовремя вскакивать на своей кровати, чтобы уступить место семейству тети Симы. Я не успевал опомниться, как еврейский мальчик, будто арабская ракета из рук тети Симы, своей толстой попой падал мне на то самое драгоценное место, которое я очень берег, не будучи женатым в свои сорок лет. Если вы подумали, что я мечтал всю жизнь проходить холостяком, то вы совсем ничего про меня не понимаете. От этого приземления я сам взвывал почти как тетя Сима. А тетя Сима вслед за ним прыгала на мою кровать, впивалась в меня руками и ревела, понося Израиль, всех святых и свою судьбу. Нет, чтобы описать все, что она несла, и что происходило там в те моменты, нужно иметь талант, как у известного еврейского писателя Чехова. И оно того стоит, скажу я вам. Если я научусь так писать, я обязательно обо всем этом расскажу вам подробно.
Съехать от них я не мог по разным причинам. Во-первых – деньги, которые тетя Сима забрала у меня на месяц вперед. Военное время, тоже не самое удачное для переездов. Но была и еще одна причина.
Хочу вам сказать, что на тот момент мне было уже полных 40 лет. До Израиля, в Куйбышеве и не только, у меня была большая и взаимная любовь к женщинам. В Израиле же женщины мне только снились.   
Время было суматошное и унылое. Все первые дни и недели я был озабочен решением множества бюрократических проблем, поисками очередной ночевки и стоянки для своего автомобиля с прицепом. С началом войны ульпаны и др. госучереждения не работали, и большую часть времени мне приходилось находится в квартире или слоняться без дел недалеко от дома.
…Но вернемся к нашей истории. Немного освоившись в военной обстановке, я научился вскакивать на кровати, поджав под себя ноги, с первым звуком сирены. Тогда-то я и обнаружил маленькую радость в том, что во время ракетных обстрелов тетя Сима со своим семейством устраивалась у меня на кровати. Когда она ревела и выла, Софа тряслась от страха рядом, прижавшись ко мне своим большим и горячим телом. В это время я изо всех сил защищал тело Софы, несчастной жертвы арабского произвола… Я не буду вам рассказывать, как это происходит в подобных случаях, просто представьте себе здорового сорокалетнего мужика, оторванного на полгода от женщин, в кровать которого залетела эдакая восьмидесятикилограммовая птичка.
Но так как у нас откровенный разговор, я расскажу один случай из своей юности, который помню и сегодня.

Это было очень давно, в Куйбышеве. Стою на остановке, тороплюсь на свидание. Настроение у меня было приподнятое, намерения я возлагал на это свидание серьезные, возможно, даже эротические. Был летний, очень жаркий день и самый час пик. Одет я был в легкую синюю майку-безрукавку и белые тонкие брючки.
Подходит трамвай, народу – битком. Я, конечно, протискиваюсь внутрь, толпа меня проталкивает еще дальше, в середину вагона. Хочу вам сказать, что в то время я был юн, высок, атлетически сложен и, как говорил Миронов, чертовски красив. Так вот, толпа меня совершенно бездумно и бессовестно прижимает к чьей-то спине. И когда я наконец-то сумел вдохнуть глоток воздуха и начал потихоньку соображать, что к чему, я увидел или, скорее, почувствовал, что передо мной находится, совершенно вдавленное в меня, удивительное существо! Нет, видел я только светло-золотистые вьющиеся волосы и чувствовал их запах. Это был сказочный аромат от волос и кожи на прелестной головке, которая была под самым моим носом. Само же существо прилепилось ко мне так, что я ощущал каждую выпуклость и впадину ее тела. Я попытался пошевелить прижатыми к телу руками, но ничего не сумел сделать, а только почувствовал теплоту и шелковую нежность оголенных рук прильнувшего ко мне существа. Ее бедра были намертво прижаты к моим ногам, а мой, как вы понимаете, предмет мужской гордости находился как раз между ними. Поверьте, я извивался и первые мгновения делал неимоверные усилия, чтобы изменить ситуацию или хотя бы мое положение в пространстве. Но чем больше я пытался шевелиться, тем плотнее толпа прижимала меня к этому горячему и необыкновенно нежному телу. На нем было тонкое, воздушное платье, которое в моем воображении каждую минуту исчезало, пока не исчезло совсем. Я стоял с закрытыми глазами и мне казалось, что мы кружились в странном вальсе, обнявшись и касаясь губами друг друга. Перед глазами все плыло, я обливался потом и был красным, как вареный рак. Не знаю, сколько времени так продолжалось, я уже не владел ни своим разумом, ни своим телом. Там внизу, повыше колен, со мной происходило что-то невероятное, я уже не управлял ситуацией. Меня била дрожь. Я больше ничего не мог сделать и сдался. Тело, прижатое ко мне, из последних сил сделало попытку освободиться, дернулось и обмякло… Мне показалось, что по нему легкой судорогой пробежала дрожь. Обмяк и я. Так и стояли мы, прижавшись друг к другу то ли по воле толпы, то ли уже по своей собственной. Совершенно мокрые и огненные. Не знаю, что в те минуты происходило с ней, она даже не делала попытки повернуть голову и увидеть мое лицо. Возможно, ей было стыдно, а может она, как и я, испытывала в этот момент удивительное чувство взлета и падения. Не знаю. Я тогда мало что понимал в этих делах. Ее лица, я так и не увидел.
Не помню, как меня вынесло из трамвая, но на свидание я не пошел. И даже не вспоминал ту толстую и прыщавую пэтэушницу, с которой, возможно, у меня могли быть серьезные эротические отношения. А этот случай и то волшебное состояние, испытанное в трамвае, остался в моей памяти на всю жизнь.

Там в Израиле, на кровати под завывание сирены и тети Симы, все происходило гораздо прозаичнее. Не знаю, обратила на эти мои манипуляции внимание тетя Сима или нет, но после нескольких таких «ракетных обстрелов», днем, она зашла ко мне в комнату. И так ласково – ох, уж эти любящие своих детей еврейские мамы – говорит: «Я подумала, вы такие с Софочкой молодые, красивые, ну что вам мучиться… Ты приглашай Софочку к себе, когда мы с внучиком гуляем». Под теплым и ласковым взглядом тети Симы я как-то оробел и покраснел, кончики ушей у меня пылали, и мне очень хотелось их потереть. Но когда тетя Сима с внуком ушли гулять, я вышел на кухню. Там будто случайно и как-то бочком на табуретке сидела Софочка. Она не смотрела на меня, но сразу же встала с табуретки. Софочка смотрела в пол и как-то странно улыбалась. Я что-то промычал, и она пошла за мной в мою комнату. В комнате было сумрачно из-за зашторенных окон. Софочка быстро сняла кофту и длинную юбку и залезла под одеяло, которым была застелена кровать. Я сделал то же самое. На кровати было тесно и душно. Мое голое тело было прижато к голому телу Софочки. Я всей своей кожей ощущал толстое, упругое тело и шершавую, как у лягушки или, скорее, как у хорошо ощипанной курицы кожу, отчего и моя покрылась мурашками. Мне стало очень скучно. Я лежал на Софочке, отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, и вспоминал ту давнюю историю в трамвае. Только я не мог восстановить в памяти те ощущения и те запахи. Почему-то очень четко представил себе пэтэушницу, к которой у меня были серьезные эротические намерения, но к которой я так и не попал, пэтэушница меня тоже не вдохновляла... Я лежал на большом и горячем теле Софочки и думал, что мне уже 40 лет, но все равно очень обидно в этом возрасте становиться импотентом. А еще я думал, что мне будет очень неудобно перед тетей Симой, когда Софочка ей все расскажет... Вылезать из-под одеяла было стыдно, но, к счастью, послышался звук открывающейся входной двери и вопли Софочкиного сына. За минуту одевшись, я облегченно вздохнул: кажется, пронесло, все можно свалить на ранний приход любопытной мамаши. Даже мысль о возможности второй попытки меня повергали в шок. Но все образовалось само собой.
В те дни я ждал приезда из России своего близкого приятеля Марка Галесника и его семьи. И он приехал. Квартиру ему сняли заранее, на выезде из Иерусалима, на последнем этаже 5-ти этажного дома.
Именно тогда и там, на балконе, в квартире у Марка, я познакомился с Игорем Губерманом.
Это была первая встреча. Мы сидели на балконе, я попивал чай и слушал, как Марк с Игорем обсуждали создание нового проекта – журнала «Бесэдер». Взвыла сирена воздушной тревоги, а мы так и остались на балконе, совершенно не обращая внимания на это событие. В ту ночь мы почти до утра разговаривали и смотрели на звездное Израильское небо, такое темно-синее, почти черное, которое, казалось, начинается сразу над крышей дома и которое можно достать рукой.
Я стал ежедневно бывать и допоздна задерживаться у Марка. Ночевать у них я не оставался, там иногда ночевал Гарик. Мне нравилось ночью брести через огромное пустынное поле, которое разделяло наши жилые районы и по пустынным темным улицам возвращаться в свою комнату. Как правило, это происходило после или во время воздушной тревоги.
На Софочку при встречах я не смотрел. С тетей Симой начались очень серьезные разногласия, которые я выдержать уже просто не мог. Я не стал дожидаться конца месяца и пошел в военкомат, проситься на войну. В военкомате меня приняли и даже внимательно выслушали. На войну меня, конечно, не отправили, но помогли устроиться в кибуц на севере, в 14 км от Хайфы. Там в молодежной компании я пережил конец войны, шестимесячную учебу в ульпане, и много всего другого. Тетю Симу и ее семейства я больше никогда не встречал.

поделиться

Лев Симсон

27.05.2005