Злая жена

Этой историей я заинтересовался еще в относительно молодые годы. Когда сложность, порой неразрешимая, отношений мужчины и женщины волновала меня совершенно непосредственно. А вот посмотрел спектакль по пьесе знаменитого американского драматурга Теннесси Уильямса «Костюм для летнего отеля» и понял, что многих людей занимает этот неизбывный сюжет, так ярко воплотившийся в судьбе двух совершенно реальных людей. Замечательного американского писателя Скотта Фицджеральда и его жены Зельды.
Трактуют его по-разному. Исследователи и писатели спорят с той же страстью, с какой некогда обсуждали образ жизни прелестной молодой четы ее близкие друзья. При всех разночтениях, симпатиях и антипатиях, непримиримости и снисходительности, спорящие безотчетно приходили к одному выводу: она его погубила. Более других этой точки зрения придерживался Эрнест Хемингуэй. В любви человек иной раз как бы назло всему миру стремится к самоуничтожению, либо всамделишному, либо моральному. Выбирает то, что нешуточно грозит ему гибелью, по крайней мере утратой чего-то самого основного и важного в самом себе. Вот и романтичный, полный замыслов Фицджеральд, рано осознавший свое призвание, ради собственного дара должен был бы найти себе преданную подругу, уважающую его труд, не подверженную душевному упадку, способную обеспечить тот самый пресловутый тыл жизненной борьбы за признание и успех, которую ежедневно ведут творческие люди.
А он выбрал барышню, одержимую противоречивыми страстями и безумными планами, никогда не уверенную в том, чего же она хочет на самом деле, алкоголичку, мотовку, обожавшую балы, праздники, кутежи, страдавшую всерьез, если случалось пропустить хоть одну пирушку. Разумеется, до поры до времени все это выглядело очень обаятельно – такая неуемная жажда жизни и веселья, такое наивное искреннее поклонение богатству и роскоши.
Вскоре, однако, товарищи стали замечать в характере Фицджеральда странные перемены. Непонятная агрессивность, даже злоба вдруг выступали в нем наружу, беспричинно оскорбительный тон по отношению к окружающим, склонность к диким шокирующим выходкам. И что хуже всего – он стал пить, безудержно, жадно, желая всякий раз именно напиться и впасть в то состояние, когда имеет право не отвечать за свои поступки. «Скотт окончательно растворился в Зельде и перенял все ее черты», – сокрушенно заметил один из самых близких друзей писателя. Вроде бы не совсем по-джентльменски сваливать всю вину за деградацию друга на его жену. Тем более, что в мятущейся натуре Зельды, несомненно, проскальзывала одаренность, какая-то неопределенная, неизвестно к чему применимая, однако чарующая. Этого не могли не замечать мужчины, недаром они буквально клубились вокруг нее.
Скотт не обращал на это внимания, ему даже льстило, что жена пользуется таким успехом.
До поры до времени, пока у Зельды не возник бурный роман с одним французским летчиком. Фицджеральд был потрясен: тонкий исследователь чужих отношений, он даже предположить не мог, что в его собственной жизни сложится надрывная ситуация. Предпринял грандиозные усилия, чтобы прекратить эту связь, чтобы убедить жену остаться с ним: эта победа не прошла для него даром. Душевный мир писателя, его нравственное здоровье были подорваны раз и навсегда.
Зельда словно в отместку за то, что он удержал ее возле себя, стала ревновать его к работе. К тому, что он думает не только о ней, но и о своих героях, что проводит время не только с ней, но и за своим рабочим столом. Откровенно говоря, других поводов для ревности у нее просто не было. Фицджеральд был просто патологически ей верен и совсем не обращал внимания на других женщин. Он их просто не знал. Зельда была его единственной, что однажды даже поставила ему в вину. Об этом есть весьма откровенное свидетельство Хемингуэя. Как-то они обедали вдвоем в небольшом парижском ресторане. Фицджеральда явно что-то тяготило и мучило, и наконец он собрался с духом:
– Зельда сказала, что я сложен так, что не могу сделать счастливой ни одну женщину, и первопричина ее болезни в этом.
Было очевидно, что никакой литературный успех не сможет отвлечь Фицджеральда от этой неотвязной отныне мысли. Он был близок к помешательству. С солдатской решительностью Хемингуэй повел друга в туалет и произвел ему простое казарменное освидетельствование. Заверил его, что устроен он совершенно нормально. И если не доверяет ему, мужчине с таким опытом, то может зайти в Лувр и сверить свое сложение с классическими статуями.
– Но почему она так сказала? – не находил покоя Фицджеральд.
– Для того, чтобы сбить тебя с толку. Это древнейший способ сбить человека с толку.
Всякий раз, перечитывая эту сцену, думаю о том, что в жизни всякого впечатлительного мужчины случалась женщина, которая желала именно этого – «сбить его с толку». Таким ли древнейшим способом либо еще каким, но поразить в самую сердцевину, привить ему комплекс неполноценности, заронить в нем вечное сомнение в собственной состоятельности, убедить его, сознательно или безотчетно, что без нее он при всех своих способностях ничто, что только она одна способна его терпеть и хоть как-то поддерживать на плаву.
А люди еще ломают голову, почему эти капризные, своенравные, взбалмошные женщины, те, кого в житейском обиходе запросто называют «стервами», имеют такую власть над мужскими душами, отчего так своевольно и жестоко повелевают своими возлюбленными, любовниками и в особенности мужьями.
И вот ведь что еще поразительно: от милых, прелестных, преданных женщин, коря себя и страдая, мужья нередко уходят, от стерв – практически никогда. А если и случится такой разрыв, со скандалами и жалобами во все инстанции, то будьте покойны – такая женщина или добьется того, что ушедший муж буквально приползет к ней на коленях с мольбой о прощении, или сама снисходительно и неотвратимо воротится к своей жертве. Без которой ей, оказывается, тоже не вполне уютно.
Надо ли говорить, что жертвами чаще всего выступают золотые, по народному выражению, мужики, отзывчивые, совестливые, ранимые? Или же слабые, если взглянуть немного иначе, нерешительные, неуверенные в себе. Впрочем, любовь таких женщин и к таким женщинам у кого хочешь выбьет почву из-под ног.

...В молодости это был один из самых любимых моих друзей. Из-за перевала годов кажется, что все мы тогда подавали блистательные надежды, но он и вправду был светлой личностью. Да, это определение удивительно к нему подходило. Даже к его облику вечного студента, молодого интеллектуала из какого-нибудь Принстонского университета.
...Я иногда нарочно сворачиваю в один старый переулок, чтобы пройти мимо большого дома, в полуподвале которого разместилась некая новорусская контора с корректными жалюзи на окнах. Раньше за этими окнами находилась квартира моего друга, вернее, две комнаты в коммунальной запутанной квартире. В маленькой угловой комнате мы и собирались чуть ли не каждый вечер. У любого российского поколения, почитайте мемуары, бывали такие комнаты, где сходились компании, за бутылкой, понятно, но не столько с тем, чтобы выпить, сколько с тем, чтобы повитийствовать, поспорить, поострить, поделиться надеждами, которые представлялись тогда безграничными.
Естественно, и девушки появлялись в нашей компании, одни скоро исчезали, другие оставались, третьи иной раз, ревнуя, пытались отвадить своих возлюбленных или даже уже мужей от этого дружеского круга, но в итоге и сами становились к нему душевно привержены. Логично было предположить, что и хозяин познакомит нас однажды с дамой своего сердца. И верилось, что в соответствии с его собственным стилем будет она такой же современной, изящной, романтичной, будто сошедшей со снимков польских фотомастеров, которым он так подражал.
Избранница оказалась весьма далекой от этого типа. Это была, пожалуй, красивая молодая женщина с властным и тяжелым взглядом темных глаз. Не поверите, но весь ее характер, все ее симпатии и предпочтения целиком читались в этом недобром, чуть презрительном взгляде, в настороженно-высокомерном выражении ее лица. Впрочем, держалась она вполне приветливо, хотя в глуповато-вдохновенных наших спорах о поэзии и джазе не участвовала, относясь к ним как к неизбежности, с которой приходится мириться. Мирилась она, однако, недолго. Как-то незаметно стало ясно, что забредать в этот уютный полуподвал по беспричинному вдохновению уже нельзя, как-никак семейный дом. И то, что наш товарищ переменился, утратил душевный порыв и внутреннее изящество, тоже не удивляло, опять же молодой супруг, глава семьи. Потом сделалось очевидно: не о естественном повзрослении надо говорить, а о перерождении. Которое явилось следствием не просто семейной жизни, но результатом осознанного, планомерного воздействия. Наш приятель линял как личность, становился пресноват, зауряден, ординарен. Уже не светились ироническим умом глаза за толстыми стеклами очков, и в непривычно банальных его суждениях все чаще слышался чужой голос. Понятно чей... Он и сам этого не скрывал, поминутно ссылаясь в разговоре на мнение жены: Люся права! Людмила правильно говорила!
И вроде бы даже радовался тому, что всегда может сослаться на совершенно непререкаемый авторитет. С каким нажимом этот авторитет устанавливался, можно было заметить, изредка бывая в их доме. Она упорно старалась снивелировать его, вытравить все, что составляло своеобразие его натуры. Тонкость, романтичность, юмор, творческая жилка – объявлялись грехом, постыдным инфантилизмом. Иногда трудно было понять: зачем ей это нужно – уничтожать его столь незаурядный внутренний мир? Лишь один ответ приходил на ум: для того чтобы установить над ним свою абсолютную неразделимую власть.
Наши жены и подруги рассказывали о том, как наставляла она их в своем женском кругу. Какой делилась с ними безошибочной, с ее точки зрения, семейной стратегией. Надо всегда быть недовольной мужем, его внешностью, характером, привычками, манерами, заработком. Надо ежечасно его пилить за мнимые и реальные проступки, тогда он будет постоянно трепетать от неизбывного чувства вины перед ней, единственной распорядительницей его жизни и судьбы.
Изменяла ли она ему? Не хочу кривить душой, не знаю. Любопытно другое – сама тема адюльтера, беспорядочных связей, якобы царящего в обществе неслыханного разврата, чрезвычайно ее волновала. За каким-нибудь именинным столом она взахлеб сплетничала о подругах, соседках и знаменитостях, напропалую изменяющих своим мужьям. И рассказывала о сексуальных извращениях и маньяках, постоянно ее преследующих то в метро, то на улице, то в лифте собственного дома. Может быть, и этими рассказами достигалась некая цель? Изменял ли он ей? Сомневаюсь. Во всяком случае, за все эти годы я ни разу не слышал от него, как от прочих мужчин, даже намека не то чтобы на связь, но хотя бы на флирт или на кокетство с какой-нибудь милой сослуживицей. Зато в приступе хмельной откровенности – как боится он потерять Люсю...
– Куда я без нее денусь? Кому я, кроме нее, нужен?
Ему тогда не стукнуло и сорока. Был он моложав, по-студенчески строен и спортивен.
Он и сейчас выглядит почти так же, хотя в моложавости читается скорее ущербность, нежели спортивность. Зато жена, даром что моложе его лет на семь, кажется со стороны порой его матерью, капризной, придирчивой и требовательной, то и дело им помыкающей и не отпускающей от себя ни на шаг.
Раньше ему удавалось время от времени пуститься вместе с друзьями в чисто мужские побеги, совершенно невинные: на стадион, на рыбалку, на технический рынок присматривать запчасти для машины. Вернувшись домой, он заставал жену в крайней степени раздражения. Не винный запах бесил ее, а тот дух мужской независимой вольницы, который не успевал повыветриться по дороге. Этого она не могла перенести и беспощадной рукой оборвала все его дружеские связи.
Когда-то за столом один из наших общих приятелей, человек лихой и откровенный, упрекнул Люсю:
– Смотри, как заездила парня! Робкий, тихий – на себя не похож. Не моя ты жена, со мной бы у тебя так не вышло!
– А с тобой я бы так себя и не держала, – находчиво ответила «половина» нашего пришибленного друга.
В этом искреннем ответе мне чудится отчасти объяснение той безграничной власти, какой пользуются в своих союзах «злые» жены. Должно быть, сами они, ветреные, своенравные, спесивые, авторитарные, безотчетно чувствуют и безошибочно выбирают тот объект, из которого лепят потом нечто послушное, покорное, безропотное в соответствии со своими притязаниями, тщеславием и представлениями о семейной гармонии.
Но вот ведь что любопытно: потенциальные жертвы тоже инстинктивно тянутся к женщинам такого изменчиво ускользающего либо деспотического, властного нрава. Добровольно, как агнцы на заклание, идут под каблук или же обрекают себя на вечные муки ревности, подозрительности и неуверенности ни в чем.
Надо думать, чем-то влечет такая зависимость. То ли испытать всю обжигающую полноту жизни мы стремимся помимо воли, то ли, наоборот, ищем прибежища от действительности, от ответственности и необходимости принимать решения?
Я не знаю, что стало бы с другом моей молодости, не попади он раз и навсегда в рабство думающей за него и за нею решающей самовластной супруги. Сделался бы он, говоря словами чеховского героя, Шопенгауэром, развил бы свои способности, раскрылся бы как неповторимая индивидуальность? Как знать... В конце концов, в природу дарования входит и страстное желание его реализовать Что же касается Скотта Фицджеральда, то тут у меня решительно нет сомнений. Замечательный писатель наверняка не отказался бы от своей горькой и прекрасной судьбы.

поделиться

Анатолий Макаров

25.08.2006