Город женщин

Мне бы хотелось знать точно и всегда быть уверенной на все сто, что это правда. Что где-то существует тот единственный и неповторимый – тот, при одном только воспоминании о котором, хочется. Я догадываюсь, о чём вы подумали. Я как бы тоже об этом подумала, подспудно зная, что и вы подумаете. Но это не совсем то. Вернее, вовсе не то. А вот что? Да кто ж его знает!
Имя у меня странное – Леда. И не Люда, и не Лида, а именно Леда. Как у какой-то богини древнеримской или древнегреческой. История этих богинь натворила – вагон и маленькую тележку. И все дамы с норовом, одна похлеще другой. И у каждой своя сфера влияния. Кем была моя тезка по профессии, я не узнавала. И всё же, учитывая специфические качества моего сангвинистического типа нервной системы, смею предположить, что она, равно как и я, была дамой со слабой волей и биоэнергетикой, болезненная и чахлая на вид, с полным отсутствием интуиции. Но логически мыслить и отслеживать ситуацию она, я думаю, могла. Потому что это могу и я. Немного, конечно. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Самокритика – вещь хорошая, но при одном условии: что это «само», а не «критика». И даже если «само», то всё равно не площадно, во всеуслышание. А в темной, глухой, безлюдной подворотне. Чтобы эту «само» слышать могли только... Ах, чтобы ее никто, кроме себя любимой, слышать не мог. Иначе гремучая смесь, что долгие годы копилась в душе, разнесет всю налаженную машину приспособляемости к не совсем приличным условиям бытия. А потом что? Где взять силы, время и деньги на восстановление утраченного?
– Леда, пойдем куда-нибудь.
– Куда?
– Куда глаза глядят. Лишь бы не дома, не в четырех стенах. Выть хочется.
– Тогда повой, кто не дает. Глядишь, полегчает. Помнишь, как в прошлый раз - повыла на облако – и прошло.
– Леда, я не хочу, как в прошлый раз. Посмотри в окно: осень, солнышко, коты, подорожники, лопухи – красотища!
– И все? Ты, Маша, больше ничего не видишь?
– Нет, ничего.
– Совсем? Совсем?
– Леда, скажи, а что я должна видеть?
– Людей, Манечка, человеков, гомо сапиенсов.
– Ах, это... – протянула Маша.
– Мануна, не – ах, это, а ах, этих! Посмотри внимательно, они уже до отказа заполонили окружающее пространство, и все равно продолжают в него набиваться.
– Леда, ты их так не любишь?
– Ну, что ты, моя дорогая, я люблю людей. Они меня не любят. Всякий раз норовят наступить на любимую мозоль, оборвать пуговицы на пальто. И потом, эти взгляды. Я не желаю лишний раз быть «покусанной» глазами. Долго заживать приходится.
– Ледка, ты фантазёрка. Как это можно – покусать глазами.
– Маха, девушка ты хорошая, добрая, но до ужаса необразованная. Всё можно, поверь. И покусать, и побить, и даже убить, не прикасаясь. Хочешь, расскажу, как?
Маша изумлённо посмотрела в мою сторону и, словно загипнотизированная, сказала:
– Хочу. А это не больно?
Я не выдержала и рассмеялась.
– Ладно, Машкенция, на сей раз прощаю тебе твою необразованность. И в награду за неоправданное напряжение мозговых извилин, поведу тебя выгулять. А заодно и себя. На сборы даю десять минут. Успевай, как хочешь.
А мне не надо долго собираться. Не надо по три часа стоять перед зеркалом, закручивая непослушную прядь в нужную сторону. Не надо осторожно, иголочкой, разлеплять склеившиеся от «Ленинградской» туши ресницы. Не надо специальной густой расчесочкой выкладывать волосинки бровей в изящный надглазный изгиб. Не надо. Потому что у меня этого добра просто нет. Я имею то, что имею: гладкий, лишённый даже намёка на растительность череп. «Тряпочку взял, пыль смахнул, потом бархоткой», – как говорил Райкин-отец. И такое же голое лицо. То ли мутантка, то ли марсианка. Первое подходит больше. Правда, всем остальным Бог не обидел. При случае, можно и позавидовать.

До двадцати лет я жутко комплексовала по поводу своей оголённости. Парила бедную лысину под париком, клеила и рисовала лицевые украшения, чтобы быть как все. Но потом внезапно всё прошло. Я явно услышала какой-то щелчок в душе, как будто переключили тумблер. И моя рука так и не завершила движение напяливания парика. Я пошла в город такой, какой меня сотворила природа и мои незабвенные родители, которые очень рано оставили свою земную жизнь. К сожалению, город не понял, что и такая я зачем-то ему нужна. Он хотел и до сих пор хочет видеть только стандарт, только общепринятые нормы. И, подчиняясь невидимому давлению, жители, населяющие его, часто и густо становились в позу оскорблённой нравственности от одного моего шокирующего вида.
– Посмотри, посмотри, вон пошла. Супернаглость так выделяться, – это слова людей среднего возраста.
– Ну и прикол! Лысая чувиха! Круто, но безобразно! – это молодёжь.
– Срамота! Дожили! В сумасшедший дом таких надо. Или на Соловки. Подальше от нормальных людей. – позиция пожилых. Они не понимают, что все, в каком бы виде его не сотворили, имеет право на жизнь.
– Маша, ты веришь в инопланетян?
– Верю, а ты?
– А я нет. Хочешь знать, почему?
– Хочу.
– Потому что на земле их нет. Может быть, что маловероятно, где-то в глубинах бесконечного мироздания все же есть иная жизнь, но никакого отношения к нам эта жизнь не имеет. Существуют два противоречивых аспекта. Во-первых, если они ушли далеко вперёд в области технического переустройства своей системы,
реализовав при этом свой духовный потенциал, то, попав в наши несовершенные условия, постарались бы, наверное, подтянуть нас к своему уровню. А во-вторых, Машенька, может, они ещё отсталее нас. Естественно, тогда и речи быть не может о каком-то взаимодействии двух систем. А лично я приверженец того, что все должно идти своим чередом. И инопланетяне нам ничем помочь не могут. Тем более что их не существует. Маша, что с тобой?
Маша застыла передо мной, как соляной столб, раскрыв глаза и рот.
– Ледочка, какая ты замечательная! – восхищённо произнесла она. – Как много ты знаешь и как красиво излагаешь. У меня так никогда не получится, даже если я потрачу на обучение все оставшиеся годы.
– Посторонись, посторонись! – услышали мы чей-то возглас и обернулись. Маша же при этом смешно всхлипнула и ойкнула.
– Ой, Леда, это он!
– Кто? – не поняла я.
– Помнишь, я ездила в Харьков в командировку, – заторопилась она. – Помнишь, я рассказывала о том, как заблудилась и оказалась на каком-то пустыре.
– Помню, но...
– Не перебивай, дослушай. И на этом пустыре меня до смерти напугал какой-то бомж. Он пытался мне продать облезлую кроличью шапку. Так вот, это он.
– Кто? Тот, что кричал, или тот, что следом?
– Тот, что следом.
– Маш, ты как всегда что-то путаешь. Ну, посмотри внимательно, какой же это бомж? Это вполне довольная собой, нахальная, сытая и хорошо упакованная рожа. Для того, чтобы так выглядеть, надо продать не одну кроличью шапку, а вагон. И не на пустыре.
– Но это он, Леда! – упорствовала подруга. И тут этот, с позволения сказать, «бомж», словно услышав её слова, обернулся и встретился глазами с Машей и со мной. Со мной и с Машей.
– Посторонись! – ещё раз крикнул идущий впереди предполагаемого «бомжа» человек, расчищая, словно бульдозер, дорогу к двери ресторана. Но наш «кроличий знакомец» не спешил следом. Он стоял и смотрел прямо в мои глаза. А потом и вовсе пошёл в обратную сторону. Вернее, к нам.
– Я же тебе говорила, – испуганно зашептала Маша. – Ой, что сейчас будет! Я же тогда, спасаясь, стукнула его сумкой по башке!
– Не волнуйся, если понадобится, повторим ещё раз, – сказала я вконец разволновавшейся Маше. А в душе у самой в это время творилось что-то совершенно мне непонятное.
– Здравствуйте! – чистым голосом сказал «новый бомж». Повернувшись к Маше и наконец-то отпустив мои глаза, добавил:
– Я очень рад снова вас видеть. Здорово вы тогда мне врезали, ничего не скажешь. Вас, кажется, Машей зовут, не так ли?
Маша кивнула. А меня как будто не было, как будто я не стояла рядом. Подошёл тот, что кричал.
– Шеф, мы идём или как?
– Да, идём. Но не одни, – ответил шеф, не оборачиваясь. – Разрешите вас пригласить, – обратился он к Маше, снова игнорируя моё лысое присутствие.
– Нет, спасибо за приглашение, – церемонно ответила подруга, – но надеюсь, вы обратили внимание, что я здесь не одна?
– Ну, разумеется, обратил! – он просто засветился показным вниманием. – Попробовал бы я не обратить, то вы бы, наверное, снова огрели меня своей сумочкой. Кстати, что вы в ней носите, кирпичи? Но об этом потом. Я приглашаю вас двоих, так лучше? – и он снова посмотрел мне в глаза.
Отступать было поздно и некуда. За всё время этой странной встречи и бестолкового разговора я не проронила ни слова. Я только слушала его голос, смотрела и делала выводы. К моему глубокому сожалению, не в свою пользу. Хотя, надо сказать, и в этом случае, и в других более или менее схожих случаях, выводы всегда были не в мою пользу. Но что характерно! Если раньше мне было абсолютно до лампочки чьё-то там отношение, то сейчас это наигранное вежливое пренебрежение цепляло за живое и не давало возможности сконцентрировать всю свою мыслительную деятельность на необходимом мне уровне. В голову лезла всякая эмоциональная чепуха типа: сколько же надо продать, сидя на Харьковских пустырях, кроличьих шапок, чтобы купить себе такой костюм и телохранителя в придачу. Потом я подумала о том, что у него красивые руки. Тонкие запястья. Что у него очаровательная манера говорить и смеяться. Даже переставляя бокал, он излучал мягкую силу и грацию. И, вообще, казался весьма гармоничным в пространстве.
– Леда, – напомнил о себе внутренний голос, – ты что, поехала? Адрес оставь. Он ведь даже не смотрит в твою сторону. – И тогда, в тот злополучный момент, впервые за последние четыре года добровольного предъявления миру своей лысости я пожалела о том, что я не такая, как все.
– Леда, ты лишняя на этом «празднике жизни», – не унимался голос. Повинуясь ему, я поднялась, собираясь уйти по-английски, не прощаясь.
– Останься, не уходи. Мне будет тебя недоставать, – услышала я за спиной.
Медленно, как могла медленней, я обернулась на этот умоляющий голос и накололась на взгляд: одновременно просящий и презрительный. Слова и глаза – где, правда?
– Сейчас я его убью, – молнией пронеслось в голове.
– Не делай этого, – сказали его губы. – Все мы смертны, каждый по-своему.
Никто ничего не понял из его монолога. А он, как ни в чём не бывало, сказал Маше:
– Машенька, что же вы до сих пор не представили нам свою подругу.
– Ой, и правда, – спохватилась Маша. – Знакомьтесь, это Леда, а это Денис.
– Надеюсь, не Давыдов, – съязвила я, садясь на своё место.
– Как раз-таки и Давыдов, – подтвердил он. – А почему ты решила, что я не могу быть Давыдовым? – спросил он, опустив глаза.
– Ты, – я интонировала это обращение насмешкой, – ты не можешь им быть по той простой причине, что время бескорыстных и бесшабашных гусаров давно прошло. Нынче времена совсем другие.
– Какие? – он не дал мне возможности придумать более мягкую формулировку.
– Нынче времена зарвавшихся продавцов кроличьих шапок, – выпалила я.
Наверное, это был перебор. Даже не наверное, а точно. Он дёрнулся всем телом, побелел, как стена, и процедил сквозь зубы все так же, не глядя в мою сторону:
– Жалко, что я не могу вызвать тебя на дуэль. Да и со слабым полом я не воюю. Принципиально. Я всегда уступаю им место в вагоне метро, если мне приходится там бывать. А чаще всего я их покупаю. Всё в мире продаётся. И женщины тоже. Ведь они продаются, не так ли, Маша?
Маша открыла рот с намерением возразить. Это было видно. Не надо изображать из себя великого физиономиста, чтобы разобраться в Машкиной мимике. Все обуревающие её чувства выражались у нее на лице всего двумя способами: открытием настежь рта и хлопаньем ресниц по щекам. Эти удивительные способы самовыражения иногда сочетались друг с другом, а иногда существовали раздельно, в зависимости от ситуации. Но в данный момент она не только закрыла рот, но и перестала хлопать глазами. Она аккуратно встала, одёрнула платье и спокойно сказала:
– Леда, уходим. Нам здесь больше делать нечего. И никогда не будет. И последнее. Видно, не совсем крепко я тюкнула вас по голове, господин Давыдов.
– Ого, наши девочки гордые, наши девочки не продаются. Руками их трогать? Ни в коем случае, реликтовая находка, раритетная вещь! – криво улыбнулся Давыдов. – Идите, идите, мои дорогие, раз решили. Можно подумать, что кроме вас в этом городе нет женщин. Можно подумать, что я всю свою сознательную жизнь только и мечтал, чтоб меня неизвестно за что били по башке сумкой с кирпичами. А я в благодарность за это тащил в ресторан и саму обидчицу и её… – он замолчал на мгновение, а потом решился и досказал до конца, – лысеющую подругу.
– Ты хотел сказать – лысую, – жестко уточнила я. И он не выдержал:
– Вы что, сговорились!? – заорал он на весь ресторан.
– Шеф, – подал голос молчавший доселе телохранитель.
– Умри, амёба! – он не дал ему возможности изложить свою концепцию на данное положение вещей. На нас стали оглядываться.
– Уходим, Маша. Спасибо за внимание, господа. – И не удержалась: – Счёт за объём съеденного и выпитого, мне кажется, не ввергнет господина Давыдова в прежнюю крайнюю нужду, когда он ещё сидел в Харькове на пустыре и продавал никому не нужные кроличьи шапки. А вот теперь действительно всё. Уходим.
Я рассчитывала на другую реакцию. Я ожидала криков и проклятий вплоть до рукоприкладства. Но он снова поймал мой взгляд, удержал его и грустно сказал:
– Зачем ты так со мной, Леда? Ты же ничего не знаешь.
– И уже не хочу, – прошептала я, едва не плача.
Всю дорогу до дома мы с Машей молчали. И только у самого дома Машута с сожалением произнесла:
– А как всё неожиданно и красиво начиналось!
– Всякая излишняя красивость, Марусенька, это признак дурного вкуса и плохого воспитания. Не думай об этом, забудь. И я забуду.
Маруся кивнула, соглашаясь, и забыла. А я нет. Я, как ненормальная, изо дня в день искала его взгляд в толпе и не находила.

Прошёл месяц. Наступила зима. Я люблю зиму за её головные уборы. Они скрывают как достоинства, так и недостатки своих хозяев. Никогда не знаешь, что может прятаться под платком или шарфом, кокетливо повязанным на турецкий манер, под совершенно обыкновенной вязаной шапочкой, под роскошным каракулевым беретом или под мохнатостью песцово-лисьей чернобурости. Воображение рисует одно, а взору предстаёт совсем другое. Забавно.
«Но ведь он не из тех «новых русских», у которых голова служит только для того, чтобы шапку носить. Я поняла это по его разговору. Он не тупой обладатель кошелька с деньгами». Я думала об этом почти постоянно. И даже сейчас, в шесть часов вечера, на продуваемой всеми ветрами троллейбусной остановке. Из раздумий меня вывел визг тормозов, удар и последовавший за ним отчаянный вопль. Я глянула на дорогу и замерла от ужаса. Стоя на проезжей части, в целости и сохранности тряслась и голосила девочка лет десяти, а буквально в метре от неё застыла остановленная фонарным столбом чёрная «БМВ». В машинах я тоже разбираюсь и совсем неплохо их вожу, раз работаю инструктором по вождению в автошколе.
Водитель не подавал признаков жизни. В салоне его машины больше никого не было.
Я посмотрела на руки, всё ещё судорожно сжимающие руль, и, не отдавая себе отчёта, кинулась к машине с воплем:
– Давыдов, ты жив! Я приказываю тебе быть живым! – Он слегка пошевелился.
– Помогите! – заорала я. – Помогите, вытащите его оттуда! – и снова к нему. – Давыдов, миленький, не умирай, я ведь только тебя нашла, – ревела я.
– Девушка, отойдите, не мешайте! – закричал на меня врач из подъехавшей скорой.
Дениса вытащили из машины, положили на носилки. Врач бегло его осмотрел и пробормотал:
– Вряд ли успеем довезти. Будет жаль, если не довезём.
– Как это не довезём! – крикнула я ему в лицо. – Ещё как довезём! Не можем не довезти!
Врач внимательно посмотрел мне в глаза и тихо спросил: 
– Вы кем ему приходитесь?
– Я? Сестра, двоюродная, – сказала я первое, что пришло в голову.
– Ясно. Тогда едем и немедленно. Промедление в данном случае недопустимо. Молись, сестра, иногда это помогает больше, чем все вместе взятые врачи.

Всю последующую неделю я жила под дверью реанимации. Ко мне привыкли и даже перестали замечать. А я забыла о том, что хотя бы иногда надо есть, спать и даже дышать. И если бы Давыдов умер, я бы тоже, наверное, умерла. Но он, к моему счастью, не умер. И тогда меня пустили к нему. Всего на пять минут.
– Леда, девочка жива? – его первые слова.
– Жива, – ответила я и разрыдалась.
– Вот и хорошо, вот и славно. И рыдать не надо. Не плачь, прошу тебя. Я жив. Леда, а как ты тут... – сил на окончание фразы не хватило.
– Оказалась?
Он закрыл глаза.
– Сейчас это неважно. Ты молчи. У тебя мало сил. И у меня всего пять минут.
– Дай руку, – перебил он меня.
Я протянула ему руку и сама вложила свои пальцы в его ладонь.
– Ничего сейчас не говори. Я выберусь, я постараюсь, а ты мне поможешь, правда? Ты же не уйдёшь, как тогда из ресторана? – едва заметная улыбка тронула его губы.
– И не надейся, что уйду.
Это был наш первый и последний откровенный разговор. За последующие три месяца мы больше так не говорили. Я боялась, а он – не знаю. Но время больничной жизни всё же даром для меня не прошло. Человеческие страдания, о которых до сего времени я имела весьма смутные представления, полностью свели на нет и без того жалкие потуги самосожаления. Нечего себя жалеть! Голые череп и лицо не так страшны, как отсутствие конечностей, глаз или полнейшая неподвижность. Я ни от кого не прошу помощи, ни от кого не завишу, никому не причиняю неудобств и лишних хлопот. А к лысине можно привыкнуть. На крайний случай, если станет совсем невмоготу – прикрыть её париком, убеждала я себя.
– Леда, где ты всю зиму пропадаешь? – спросила бедная, брошенная мной на произвол судьбы Машутка. – Как-никак, я твоя квартирантка, а не ты моя.
– Не спрашивай, всё равно не скажу. Во всяком случае, сейчас.
– А когда скажешь?
– Потом, потом, не приставай, – отмахнулась я.
– А я тебе кое-что скажу. – Я подняла глаза. – Лед, знаешь кого я только что по дороге домой видела?
– Откуда же мне знать, Машка. Мало ли кого мы можем встретить по дороге домой.
– Помнишь «кроличьего бизнесмена»?
У меня едва-едва хватило сил, чтобы не крикнуть, что помню, и не только.
– Это тот, из Харькова, что ли? – равнодушно спросила я. – Помню, такое не забывается. И где же ты его видела, интересно?
– Он входил в тот ресторан.
– Один? – я уже знала, что не один, но не спросить просто не могла.
– Нет, не один. С ним была его «амёба» и две девицы. Роскошные. Купил, наверное.
Пустота. Кругом пустота. Кругом вихри враждебные...
– Леда, что с тобой? – голос Маши как через вату.
– Ничего, дорогая, пройдет, – сказала я, не думая, и стала одеваться.
– Леда, что с тобой, ты куда? – крикнула Маша.
– Извини, Машенька, мне очень надо, я скоро вернусь, и мы будем пить чай с плюшками.
Я бежала в это ресторан и думала: «Нет, это не он. Машка, как всегда, что-то напутала. Я оставила его мирно спящим в больничной палате. Он не успел бы за какие-то там три часа привести себя в должный вид, соответствующий ресторанному этикету. Хотя эта подлая «амёба», под названием телохранитель, могла заранее всё подготовить».
Влетев в зал заведения, я сразу их увидела. Они смеялись и пили на брудершафт. Давыдов и его спутница. Я подошла к ним и тихо поздоровалась:
– Здравствуй, Денис Давыдов.
Он засмеялся и ответил:
– Здравствуй, мать Тереза. Я, не знаю почему, был уверен, что ты придёшь. И ты не обманула мои ожидания. Почему не раздеваешься? Тофик, возьми у девушки плащ. И остальное, если она захочет.
Это был вызов. Вызов на бой до последней капли крови. И я приняла его. Я подняла перчатку.
– Девушка захочет, Тофик. Имя у тебя какое-то собачье. При таких габаритах ты должен называться как-нибудь посолиднее. А то – Тофик, – изрекла я, снимая плащ и шапочку.
– Шеф, скажи ей, пусть заткнется, – обиделась «амёба».
– Тофик, унеси вещи девушки в гардероб, – не слушая его, продолжала я. Девицы просто ошизели, увидев мою замечательную голову.
– Нравится? – как ни в чём не бывало, я опустилась на любезно подставленный Давыдовым стул. – Что отмечаем?
– Как, разве ты не догадалась, мать Тереза? Праздник по поводу моего счастливого возвращения в мир людей. Не без твоей помощи, конечно. Признателен.
Он встал, галантно поклонился, ловко приложился к ручке, щёлкнул каблуками.
– Не напрягайся, Денис Давыдов. Тебе ещё нельзя совершать лишние телодвижения, да и тебя могут не понять.
– Кто? – неподдельно искренно удивился он.
– Твоя дама, например. Может обидеться и уйти. С кем останешься – опять с этим дурацким Тофиком?
– Пусть идёт, я не держу. Я куплю любую, какую захочу. Кроме тебя, конечно.
– Не захочешь или не купишь, уточним.
– Мать Тереза, не усложняй. Тебе просто мало предлагали.
– Мне вообще не предлагали.
– Я знал это, – он замолчал, не договорив.
– Договаривай, – подтолкнула я, – не останавливайся. Иначе потом всю жизнь будешь мучиться, что не высказался до конца.
– И скажу. Кто ты такая, ну, кто ты такая, чтобы учить меня жить. Да, мне рассказали про твой человеческий подвиг во имя спасения моей жизни. Но ведь я не просил тебя, согласись. Я вообще о тебе забыл.
– Это неправда. Ты не забыл. Потому что там, на дороге, когда тебя, полумертвого, тащили из машины, ты звал меня.
– Этот факт ни о чём не говорит. Мало ли кого я мог звать! Ты, что ли, одна в этом городе Леда?
– Одна. Я узнавала.
Он замолчал и с необыкновенной нежностью стал смотреть мне в глаза. Я на какое-то мгновение растерялась под его взглядом, но потом, собрав всю волю в кулак, продолжила.
– Если ты всё сказал, можно и мне немного поговорить? – В знак согласия Давыдов наклонил голову, и я бросилась, как в омут с головой, хотя его взгляд в эту минуту мог остановить любого.
– Денис Давыдов, ты меня любишь. Ты полюбил меня сразу, как только увидел.
Девицы и Тофик неестественно хохотнули.
– Но ты никогда в жизни не признаешься в этом ни мне, ни себе, ни даже на исповеди. Это же позор – любить такую, как я. Меня надо либо отстрелить, либо держать взаперти. Меня никуда нельзя ни вывезти, ни
вынести. Твоё окружение тебя ни за что не захочет понять. Оно поднимет тебя на смех, это же ясно, как Божий день. Но я тебя не виню. Потому что, как и ты, люблю. Люблю страстно, забывая о том, что я тоже человек и что так нельзя, к сожалению. И мне очень плохо от этих наших бестолковых любовей, гораздо хуже, чем тебе.
Я замолчала.
– Уходи, – прошептал он. – Уходи сейчас же. И никогда не смей возвращаться, даже если позову. А если когда-нибудь всё же позову, знай, это просто слабость и отчаяние зовут тебя, а не я. Потому что все, что ты сказала – правда и даже больше, чем правда. Ты моя любовь, которая никогда не будет иметь ни единого шанса.
– Не надо так волноваться, Денис. Я и сама уйду, без напоминания. А тебе я оставляю весь город, город, полный женщин. Он твой. Владей им безраздельно. Прощай.
Как теперь жить? Как? Неужели по-прежнему будет вставать и садиться солнце, не нарушится периодичность сезонов, неужели?! Но мне надо через Это пройти. И мне очень повезло, что Это случилось в моей жизни. А ведь могло и не случиться...
– Леда, Леда, постой! – я оглянулась. Он бежал за мной с отрешенным лицом мученика, добровольно идущего на смерть. Я остановилась, подождала.
– Что ты там сказала про город – повтори, пожалуйста. И ещё, можно я тебя поцелую. – И он, не дожидаясь ответа, прикоснулся к моим губам. Земля ушла из-под ног, но я не позволила чувствам одержать верх над разумом. Хотя это было трудно.
– Нет, Давыдов, нельзя, ты уже всё сказал и всё сделал. И сделал правильно. Ну, а про город, то я оставляю тебе вместо себя город женщин. Он в твоей власти. Делай с ним, что хочешь.
– Спасибо тебе, моя любимая, ты великодушна, как никто на свете, – он взял меня за руку. – Ещё одну минуту, погоди.
– Нет, Денис Давыдов, мне надо идти. Ты предупредил меня, чтобы я никогда не смела возвращаться, даже если позовёшь.
Но он не слушал. Его блуждающий взгляд скользил мимо моих глаз.
– Леда, любимая, прости меня. Но так надо. Я всё обдумал и решил – так будет лучше для нас обоих.
– Ты правильно решил, кто спорит, – уверила я его. – А теперь мне пора. Прощай, Денис Давыдов, прощай навсегда.
– Прощай, Леда. Спасибо за город женщин.
Он немного отступил, поднял руку, в которой я успела увидеть пистолет, и выстрелил мне в сердце.

Вышла первая книга Альбины Алиновской Жизнь продолжается

поделиться

Альбина Алиновская

21.11.2008