Мама Аня, мама Таня

Анна Павловна себя стеснялась. Телосложение у нее было какое-то странное, неправильное. Как будто от разных людей взяли всего по чуть-чуть. Ноги худые, а зад, наоборот, крупный. Еще и плоский, как назло… Не то, что живот. Живот-то как раз большой. Одним словом, те части фигуры, которые, по замыслу Господнему, должны быть у женщины выпуклыми, у Анны Павловны были начисто лишены какого-либо рельефа. Зато те, которые в этом рельефе не нуждались, выпирали пышными объемами.
«Ничего, что грудь упала. Зато спина колесом!», – мрачно шутил слесарь дядя Шура, когда с утра заходил починить унитазный бачок. Анна Павловна, конечно, обижалась в глубине души, но виду не подавала. Поскольку бачок ломался регулярно, слесаря приходилось звать частенько. Дядя Шура был потомственным алкоголиком, и его эстетические чувства резко менялись в зависимости от времени дня.
Лучше всего, когда визит слесаря выпадал к обеду: дядя Шура находился в оптимальной форме, уже не с бодуна, но еще не дрободан. Как говорится, золотая середина. После ремонта Анна Павловна наливала ему стопочку, клала на блюдце огурчик и бутерброд с салом. Теплый дядя Шура наполнял малогабаритную квартирку фекальными запахами, смачно чавкал и восклицал: «Кр-расивая ты баба, Анка!» Анна Павловна смущалась, радуясь пьяному комплименту, и еще долго после ухода дяди Шуры напевала песенку про хорошее настроение, которое «не покинет больше вас»…

Других мужчин, кроме дяди Шуры, в малогабаритной квартирке Анны Павловны не бывало… Разве что Танькин Борис. Танька приходилась Анне Павловне двоюродной сестрой, а Борис приходился Таньке вторым мужем. С первым мужем, Валентином, у двоюродной сестры Анны Павловны была насыщенная семейная жизнь. С уходами-приходами, скандалами-примирениями, пощечинами-поцелуями и так далее. Как в итальянском фильме: Танька обижалась быстро и бурно, выгоняла Валентина, Валентин покупал корзину гвоздик, приползал на коленях, Танька прощала. Затем обижался Валентин, хлопал дверью, Танька два-три дня разыскивала его у знакомых, родственников и сослуживцев, находила, вешалась на шею, возвращала в семью, готовила вкусненькое. Потом снова обижалась, снова выгоняла, снова искала, просила прощения. Далее они опять дрались, разводились, сводились и так без конца… Но все-таки конец пришел. Однажды, после дежурного ухода, Валентин отыскался у новой подружки и, вопреки традиции, вернуться к Таньке наотрез отказался…
Танька тогда пришвартовалась к Анне Павловне. «Не могу жить в той квартире!» – объяснила она свое перемещение. Приходя с работы, Танька ела приготовленный Анной Павловной ужин и рассказывала, рассказывала… О Валентине, о том, какая же все-таки он сволочь и тварь. Вместе с Танькой пришвартовалась и Настя, их с Валентином дочка. Насте тогда было лет шесть, а выглядела она не больше, чем на четыре: худенькая, бледная и половину букв не выговаривает.
– Настьку-то проверить бы надо, – осторожно подсказывала Таньке Анна Павловна, – Может, у нее анемия? Или глисты?
– Может, может, – небрежно, как будто впопыхах соглашалась Танька и продолжала свою бесконечную Валентиниаду.
Анна Павловна сама записывала девочку к педиатру, водила на анализы, брала в аптеке лекарства.

Однажды, вернувшись из детской поликлиники, Анна Павловна с Настей застали Таньку в крайне дурном расположении духа:
– Господи, ну где ты ходишь! – заломила руки Танька, – Я уже целый час по квартире бегаю!
– Гемоглобин у ребенка низкий, нужно железо давать… – начала было Анна Павловна.
– Ага, железо. Ты подожди, что я тебе сейчас скажу. Сядь. Нет, ты сядь, сядь. А то упадешь! Так вот, представляешь? Он с этой лохудрой жениться надумал! Заявление, оказывается, еще неделю назад подали! Двадцать четвертого числа свадьба! Что ты на это скажешь?!!!
– Ты что, не слышишь? Настя малокровием страдает!
– А я? Я, по-твоему, ничем не страдаю? Это ты, ты ничего не слышишь!!! – Танька заревела, схватила со стола сахарницу и с силой швырнула об стену.

С того дня они расстались на десять лет. Анна Павловна решительно и безжалостно выгнала хамоватую родственницу. Уходя, Танька наговорила ей кучу злобных слов, среди которых преобладали «уродина», «старая целка» и «чмо». Собиралась Танька впопыхах. Забыла банный халат и массажную щетку, набитую волосами. И еще Настю…
 
Худеть Анна Павловна не умела. Живот, игнорируя диеты и потогонные упражнения, упрямо стоял на месте. Ноги же, ощущая недобор калорий, смиренно подсыхали еще больше. Грудь свисала беспомощными лоскутками, ключицы выпирали, лопатки топорщились. Настя школу заканчивает… Жалко, что выпускной вечер летом, а не зимой и не осенью! Тогда можно было бы хотя бы шалью обмотаться… А сквозь прозрачный шифон все недостатки видно.
– Мам Ань! Ты у меня красавица! Лучше всех, – убеждала ее Настя.
– Да брось ты ерунду пороть, – отмахивалась Анна Павловна

Танька, помнится, явилась просить прощения через два дня. С дорожной сумкой на плече и заплаканными глазами.
– Сахарницу-то купила? – спросила Анна Павловна
– Какую сахарницу? – удивилась Танька
– Да ладно, Бог с ней. Оставила б ты мне девчонку, Танюшка… Своих детей все равно не иметь…А тебе она ни к чему…
Поплакали-повздыхали, да и договорились, что Настя временно поживет у Анны Павловны, пока Танька не устроит личную жизнь.

Так и прошли эти десять лет. А потом Танька наконец-то вышла замуж. Настю, правда, забирать уже было незачем. Взрослая она стала, через две недели аттестат получит, а там поступать уедет.

Танька привела нового супруга в гости. Борис был лыс и чудовищно толст. Дядя Шура бы сказал: «пузо со спины видать». Поели, попили, поговорили ни о чем. Когда Борис вышел с сигаретой на балкон, Настя хмыкнула, прикрывая рот рукой:
– Мам Тань, а балкон-то его выдержит?
– Ну-ка выйди на минутку, мне с мамой Аней надо пошептаться, – махнула Танька в сторону двери. «До сих пор ей дочка мешает!» – укоризненно подумала Анна Павловна
– Слушай, ну как он тебе? – зашептала Танька. И, не дожидаясь ответа, продолжала быстро-быстро: – Я же специально к выпускному замуж вышла. Ну, придет Валентин с этой своей…лохудрой, ну… А я, глядишь, тоже не одна. Мне, понимаешь, надо, чтоб он понял, кого потерял. Чтобы до него дошло. А может, до него и так дошло? Может, он все это время обо мне и думал? Мне надо выглядеть на все сто, понимаешь? Чтоб он прозрел, понимаешь? Чтоб как ожог, как удар молнией… Я же еще ничего, а? Ну, скажи, ничего? Костюм надену, бижутерию… Каблуки высокие… Пусть он меня увидит, и все внутри перевернется. Как ты думаешь, перевернется? Бывает же так, а?

Губы у Таньки пересохли, глаза заблестели. С балкона тяжелым слоновьим шагом возвращался Борис, а она все спрашивала и спрашивала:
– Дрогнет что-то? А? Как ты думаешь? Перевернется? Я ж еще ничего, а?…