Серафима

В тесной и неуютной сестринской пахло антоновскими яблоками и шоколадом. Освежающий запах дачной антоновки был чудесным, но в сочетании с шоколадом, и примешивающимся к ним запахом йода и хлорки, вызывал чувство недоумения. Комната для медсестер была маленькой и бедной, как и во всех государственных больницах. В одном из углов стоял старенький холодильник "Саратов", называвшийся холодильником по недоразумению, так как в него почти ничего не помещалось – пара йогуртов и бутербродов, да пакет молока. На стене висел прошлогодний календарь с гордой надписью "Московская Федеральная Налоговая служба", подаренный кем-то из пациенток. Старый письменный стол, стоявший у окна, поблек давно облупившимся лаком, и на его жирной засаленной столешнице были видны следы многочисленных чашек. У двери на стене одиноко стоял шкафчик, в котором висели огромные пузатые металлические крючки, на них болталось потасканное серое пальто, и старенький белый халатик, давно превратившийся в серо-замызганную тряпку. С другой стороны стояла одинокая кушетка, накрытая прорванной и порыжелой целлофановой пленкой.
Фима притулилась на рассохшемся скрипучем стуле, прихлебывая давно остывший чай из старой кружки, рисунок которой расползся паутинками трещин. Она злобно смотрела на большой мешок яблок, неряшливо сваленный в углу, рядом с кушеткой. Сегодня ей не повезло: погода была мерзкая, по дороге на работу она промочила ноги, да еще вдобавок, какая-то шустрая старушка, залезая в трамвай, сильно двинула ее по ноге своей, тяжелогруженой сумкой.
– Тащат, чего-то, тащат, – бормотала она вполголоса, – вот, все что могли, яблоками завалили да шоколадом. Нет бы, денег принести, а они вот, яблоки! Понятно, что в бесплатном роддоме ничего не заработаешь, надо в коммерцию идти.
Она лениво почесала себя по потной шее и вздохнула. "Только успела помыться, – подумала она, – опять вся потная! Да, езда в общественном транспорте к чистоте не располагает, результат оставляет желать лучшего".
– Фима-а! – раздался зычный бас из коридора. – Еще одну привезли, принимай!
– Ох, ты ж, боже ж, мой, – запричитала Фима, – и минутки свободной нет, чайку попить. – Да иду я, иду, Борис Филиппыч, бегу уже, бегу, – добавила она уже шепотом. Она пригладила волосы руками, одернула юбку и встала со стула.
– И шо ж за жизнь-то такая собачья, – охая и кряхтя, пробурчала Фима, шлепая разношенными тапками по холодным плиткам пола.

Серафиме Петровне Мыриной недавно исполнилось сорок четыре года, о чем она старалась не вспоминать. Жизнь так сложилась, что Фима с детства была у матери на побегушках. Отца она не знала, а мать про него ничего не говорила, кроме как "подлец и негодяй". Иногда еще добавляя, что это он виноват во всех их несчастьях и бедности, и что это из-за него она оказалась парализованной. Анна Анатольевна была, по сути, несчастной женщиной: отец их бросил, не снеся ее жесткого нрава и привычки всеми командовать, а потом она попала в аварию по дороге на работу, после которой ноги отказались ей служить. Поскольку Анна Анатольевна всегда была женщиной властной, в прошлом руководителем одного из отделов Министерства финансов, сама мысль о том, что она теперь полностью зависима от своей дочери, приводила ее в неистовство. Дочь она ненавидела. "Впереди у нее целая жизнь, муж, дети, а мама потом будет заброшена в дом инвалидов, – думала мать. – Она ходит, бегает, прыгает, может плавать и танцевать. Я ничего не могу. Я не хочу ее счастья, а хочу, чтобы она была со мной. Я ее родила, она обязана мне всем".
Потихоньку Анна Анатольевна стала требовать от дочери, чтобы та приносила ей водку – только так можно было заглушить свои мучения, свои нескончаемые внутренние монологи, свой страх.
– Подай, принеси, марш в магазин! Ты почему суп не сварила? – грозно кричала мать, сидя в инвалидном кресле. – Тебе что, сто раз повторять? Шляешься, стерва, по пацанью, а дома мать беспомощная. Учти, принесешь кого в подоле, выгоню!
Фима обычно молчала, забившись в темный и пыльный угол коридора, пригнувшись и закрыв руками уши. Она знала, что если будет спорить с матерью, то этот крик будет продолжаться еще вечность. Мать, несмотря на инвалидность, глотку имела луженую и отыгрывалась за свою беспомощность и несложившуюся жизнь на дочери. Фима не могла сказать, что все время пробыла в библиотеке и готовилась к экзаменам в медучилище – мать бы ей не поверила. Да и какие мальчишки, когда одежонка у нее была старенькая и в заплатках, а на ногах уродливые боты "прощай, молодость"...
Однажды, получая для матери в поликлинике лекарства, Фима просмотрела ее карточку. Там было написано, что из-за межпозвонковой грыжи, образовавшейся в результате аварии, пациентка утратила произвольные движения иннервационных мышц. Девочка поняла, что ее отец здесь ни причем, хотя эти термины ей ни о чем не говорили.
Жили они на мамину пенсию по инвалидности, да на те мизерные заработки, которые Фиме удавалось иногда перехватить. Все жильцы дома знали их и, чем могли, помогали бедной девочке. Кто вещички какие отдаст, кто сунет ей, проходя мимо, бутерброд с сыром или яблоко. Кто попросит присмотреть за ребенком или сходить в магазин и, отводя глаза, положит ей десятку в карман. Девочка была рада и этому. А соседи не могли пройти мимо, слыша материнские крики, разносившиеся на весь подъезд, и видя маленькую щупленькую фигурку, шатающуюся от тяжелых сумок.
Фима никогда не отказывалась помочь кому-либо, всегда бросаясь помочь поднести продукты, открыть дверь женщине с коляской, поднять старику упавшую палку. Ее большие серые глаза всегда были грустными, казалось, в них светилась совсем недетская мудрость. Каштановые волосы Фимы всегда были забраны сзади в хвост, деньги на стрижку – это непозволительная роскошь. Девочка почти не знала ласки и удовольствий: учеба и хлопоты по дому – вот все, что у нее было. Несколько раз соседи угощали ее мороженым, совали конфеты. Это было полное, ничем не прикрытое счастье, которое она тщательно скрывала от матери, боясь потерять свое маленькое удовольствие. С тех пор мороженое стало для нее символом радости и достатка. Единственное, что ей разрешалось, вернее не запрещалось – это читать книги, и Фима обрела в них своих учителей, наставников и друзей.
В школе ее сторонились, брезгливо смотря на ее поношенные вещи и старую мамину сумку, которую девочке приходилось регулярно замазывать чернилами, и латать прорехи большой иглой, исколов себе до крови все пальцы. А Фима не стремилась обзаводиться друзьями, стыдясь матери и боясь новой боли, предательств, обид и сплетен. Замкнутая девочка безмолвной тенью ходила по коридорам школы.
Когда Фима поступила в медучилище, мечтая со временем вылечить маму (и тогда она станет нежнее и добрее), ничего не изменилось. Подруг у нее не было, ребята даже не задирали ее, считая это ненужным знаком внимания для такой оборванки и блаженненькой. Только учителя гордились ею, проча ей большое будущее, так как она выкладывалась полностью, стараясь выучить все и поступить потом в институт. Все ее время опять занимали книги и мама.
Окончив училище с красным дипломом, Фима подала документы в медицинский институт, но тут вмешалась Анна Анатольевна.
– Хватит бездельничать, – орала она, брызгая слюной на дочь. – Мы живем впроголодь, а ты учиться собралась! Иди работай, умная выискалась!

Так Фима и оказалась в роддоме №9 и прижилась там. Чего только ни насмотрелась она за эти годы! Бесплатная медицина порой жестока к своим пациентам. Это за деньги тебе обеспечены льстивые улыбки и обхаживание, а здесь больной только в качестве нищего, униженно просящего о помощи.
Слово "наркоз" звучало в родовой, как ругательство – его почти никому не давали, берегли для случайных "платников".
– Рожай сама, авось не помрешь, – говорили врачи, равнодушно проходя мимо роженицы, корчившейся в диких муках. А некоторые еще добавляли: – Будешь орать, на улицу выбросим, рожай, как хочешь, или заткнись, не ты первая, не ты последняя.
Дети часто рождались с отклонениями. С черепно-мозговыми травмами от быстрых родов, с гематомами на голове.
Одного ребеночка, который при родах захлебнулся не отошедшими водами, откачали, но неопытная акушерка повредила ему при этом легкое, пробив его. Слава богу, ребеночек остался жив, но врачи, скучно покачивая головами, единодушно решили: инвалид с детства, и посоветовали мамаше сдать его в детдом, чтоб не мучиться всю жизнь.
Фима, жившая в этих условиях с семнадцати лет, уже ничему не удивлялась, да и чувство сострадания у нее как-то притупилось со временем. Маму вылечить ей не удалось, и в их отношениях ничего не изменилось. Фима пробовала быть ласковой, говорить с мамой, но все ее попытки наладить отношения кончались бранью. "Неудачница, – орала мать, дура безмозглая".
Фима старалась проводить на работе все больше времени, заменяя кого-то из сестер, работая на полторы ставки. Это было лучше, чем быть дома.
Анна Анатольевна стала пить еще больше и совсем опустилась. Фима уговаривала ее не пить и показаться врачу, сдать анализы. Мать врачей ненавидела за то, что они не поставили ее на ноги, и отказалась от их наблюдения. В комнате стало пахнуть тяжелобольным, дурно пахнущим телом, мыться мать не желала.
Как-то раз у Анны Анатольевны случился сильнейший приступ боли, и ее отправили в больницу. Оказалось, что у нее была прободная язва и диабет. Консилиум врачей решил делать операцию, но было поздно, язва прорвалась, и женщина впала в кому. Через три дня она умерла. Фима равнодушно восприняла эту новость, машинально всплакнула, похоронила мать, и все пошло по-старому.

Теперь никто не кричал на нее, но уходить домой бывало лень, и Фима иногда ночевала на кушетке в сестринской. Одеяло и подушку ей как-то раз выдала сестра-хозяйка, а о наволочках и простынях уставшая акушерка и не думала. Дома ее никто не ждал. Ни кошкой, ни собакой Фима не обзавелась вначале из-за матери, а потом из-за ненормированного графика работы. В холодильнике сиротливо лежали кусок докторской колбасы, пара луковиц да несколько антоновских яблок от новоиспеченных бабушек и дедушек, благодарно совавших акушерке свой нехитрый дачный урожай. На полках в шкафу стыдливо прятались развесные серые макароны, коробка овсянки и всем хорошо знакомый, вожделенный когда-то, "чай со слоном".
В квартире Фимы всегда было чисто, но все так же бедно. Все жалкие потуги благоустройства заключались в отбеливании и кипячении старых ажурных салфеток, Бог весть как оказавшихся в доме. Поглаженные и накрахмаленные, они пылились на полках с китчевыми советскими статуэтками и на тумбочке с телефоном. За эти годы Фима купила себе только маленький цветной телевизор. Но она периодически покупала себе новые книги, которые любила страстно. Читала все: от прикладной психологии до Донцовой, от Чехова до Улицкой.
Фима механически делала свою работу и ничего в жизни не хотела, кроме своих книг. Это был ее мир, в котором она могла быть кем угодно: красавицей, богатой предпринимательницей, влюбленной и любимой женщиной...
В институт поступать поздно, мужем и ребенком обзаводиться – тоже. Да и кто на нее польстится? Это в 44-то года...
Однако, хоть красавицей не она была, но выглядела еще очень неплохо, если бы не эта ее старая обтерханная одежда. Но Фима этого не замечала, привыкшая к подобным вещам с детства. Она даже нарочно стала неправильно говорить – по-простонародному, по-деревенски, стараясь соответствовать созданному жизнью образу. Наверно, так проще. Всегда можно развести руками и сказать: "Что с меня возьмешь, такая вот я простая баба". И действительно, к ней относились снисходительно, слегка презирая, но не втягивая в междусобойные ссоры и дрязги. Фима и здесь оказалась в стороне.
Конечно, она давно могла уйти в коммерческий центр и зарабатывать гораздо больше, ее даже как-то раз пытались переманить, суля огромную зарплату, но... в жизни женщины всегда есть какое-то "НО". Начитавшись книжек про любовь, бедная женщина почувствовала невероятную потребность любить и быть любимой, ощутить то, чего на протяжении всей жизни была лишена. И Серафима влюбилась.
Тайной страстью ее стал как раз врач Борис Филиппович. Это был красивый мужчина, слегка за сорок. Темные круги под глазами, сухопарость и утомленно-потерянный вид его были романтичны и вызывали непреодолимое материнское чувство: обогреть его и приласкать. Одевался он так, как обычно одеваются служащие средней руки: недорого, но добротно, как правило, в серо-черных тонах. Одежду ему, наверное, покупала жена, и, она сидела на нем слегка мешковато. Ежик русых, слегка обросших волос по-мальчишески торчал в разные стороны.
Нет, Фима ничего ему не говорила и никак не намекала о своих чувствах. Она любила его издали. Она не приносила ему домашних пирогов и ватрушек, не кормила собственным борщом из стеклянной баночки, она лишь мучительно краснела при его появлении. Да еще ноги ее становились ватными, она начинала заикаться, а сердце ее тут же выделывало разные па и отстукивало мелодии бразильских сериалов, до которых акушерка была охотницей. Борис Филиппович же ничего не замечал. Дома его ждали свои проблемы, скандальная жена и озорной ребенок, жизнь врача не была эталоном благополучной и счастливой семьи. Замечать, почему уже немолодая акушерка вдруг начинает краснеть и заикаться, ему не приходило в голову, а даже если бы и пришло, это бы ничего не изменило. Фима, хоть и была всегда опрятной, одежду носила старенькую, не по фигуре и немодную – все ее деньги уходили на книги. Косметикой она пользоваться не научилась и считала это ненужным. Как-то раз, в начале своей увлеченности врачом, она попробовала накраситься, позаимствовав косметику в столе своей сменщицы Валентины. В тот день Борис Филиппович посмотрел на нее и сказал:
– Если вы больны, Фима, надо было позвонить и предупредить. Отлежались бы дома. Вон у вас красные пятна на лице и синяки под глазами. С температурой лучше не ходить, здесь все-таки родовое отделение, новорожденные – еще заболеет кто, а иммунитета у них никакого еще нет. В следующий раз возьмите больничный.
С тех пор Фима не пыталась прихорашиваться, и в витрины косметических и парфюмерных магазинов не смотрела, быстро проходя мимо, краснея от того давнего конфуза.

– Фима, Сима, как тебя там! – снова заорал знакомый голос. – Я тебя долго буду ждать? Шевелись! – голос дежурного врача зазвучал нервно.
– Иду, иду, – спохватилась Фима, – бегу уже. – От усталости акушерка сама не заметила, как заснула стоя, прислоняясь к древнему медицинскому шкафчику с обязательным набором бинта, ваты, перекиси водорода и зеленки. Еще бы, работать третьи сутки подряд! А сменщица Валентина благополучно выскочила замуж и отпросилась у главврача. А кому пахать трое суток без продыху? Конечно, Фиме! Ей все равно делать нечего – ни семьи, ни детей. Нет, Фима не завидовала Валентине. Горькое отупение существования не оставляло чувств для зависти.
Сегодня утром Фима съездила домой – поменять одежду и помыться, но настроение стало еще хуже из-за промоченных ног и боли в ноге после удара сумкой.
Акушерка с трудом отодрала себя от облупившегося шкафчика и, как ей показалось, бодрым шагом вышла из сестринской.
– Ну, не прошло и года, – ворчливо встретил ее врач. – Иди в родовую, присмотри. Там какую-то цыганку с улицы привезли, как бы чего не сперла.
– Да, вы что, Борис Филиппыч, – всплеснула руками Фима, – она же рожает! Да и что там красть?
– Рожает, не рожает, от них всего можно ждать, – зевнул врач. – Я тут вздремну, а ты, если чего, зови, только по пустякам не буди. Роды ты и сама можешь принять, – он отвернулся, махнул рукой и, с разбегу нырнул в ординаторскую. Почти сразу за дверью жалобно скрипнули продавленные пружины и раздался мощный храп.
Фима чуть-чуть постояла, устало потерла лицо руками и поплелась в родовую.
Там на кушетке лежала красивая цыганка. Молча, стиснув зубы, она крепко сжимала простыню так, что пальцы ее побелели, из-под одного ногтя сочилась кровь. Иссиня-черные кудри влажно разметались вокруг лица, а огромные черные глаза с поволокой затуманились болью.
– Ну, что же ты, – привычно посмотрела на нее Фима, – все так рожают, а тебе, небось, и не впервой? Все обойдется.
Девушка внимательно взглянула на нее и что-то прошептала на своем певучем языке.
– Не понимаю я тебя, – вздохнула акушерка и развела руками.
Тогда цыганка, с трудом оторвав скрюченные пальцы от простыни, жестом показала ей, что хочет написать.
– Хорошо, милая, хорошо, – успокаивающе произнесла Фима и добавила, – сейчас принесу.
Девушка закрыла глаза и облегченно вздохнула. Через несколько минут акушерка принесла карандаш и клочок бумаги. Цыганка с трудом накарябала какой-то телефон и умоляюще посмотрела на Фиму. Та смутилась.
– Ну, как я позвоню-то? А кого спросить? Да и тебя-то, как зовут, девушка? – почему-то шепотом спросила акушерка.
Цыганка с трудом ткнула себе пальцем в грудь:
– Зарина, – потом указала на записку, – Николай.
– О, так он русский, твой муж-то, ну, счас позвоню, не боись, – затараторила Фима, – счас.
Набрав указанный номер, она долго слушала длинные гудки, пока, наконец, кто-то не поднял трубку и не сказал громким и уверенным голосом прямо ей в ухо:
– Зарина?!
– Это Фима, – сбиваясь, робко произнесла Фима.
– Фима? – удивился голос. – А что вы хотели, Фима?
– Я акушерка. Зарина у нас, в 9 роддоме, я вам дам адрес и список вещей, которые нужно будет привезти. Только вас не пустят. И к тому же, ночь уже. Отдадите посылку через специальное окно завтра наклейте на пакет ее имя и фамилию сверху, – проговорила Фима.
– Хорошо, Фима, диктуйте, – согласился голос, – только учтите, меня пустят, я соберу вещи и приеду. Сейчас.
Записав адрес, он повесил трубку. Фима поспешила в родовую. Войдя, она увидела неподвижное посиневшее лицо цыганки и ее вытянувшееся в последней судороге тело. Ахнув, акушерка бросилась бежать обратно по коридору, истошно вопя:
– Борис Филиппыч, миленький, скорее в родовую! Реанимацию, врачей, она умерла!Уткнувшись в запертую дверь, Фима начала колотить в нее руками. – Скорее, ну, скорее же, скорее, что же вы!
Открыв дверь, врач, в помятом халате и в носках, бросился бежать, кинув ей на ходу: – Ботинки возьми.
Акушерка подхватила обувь и стремглав помчалась за ним. Когда они вбежали к цыганке, помогать было некому. Посиневшая девушка не шевелилась, ее тонкие изящные пальцы застыли в судорожной попытке дотянуться куда-то вниз живота, или еще ниже.
Фима ахнула. Между ног у девушки шевелился иссиня-красный комок, весь покрытый первородной смазкой.
– Надо перерезать пуповину, – сдавленным голосом произнес врач. – Займись, Фима.
Та машинально взяла скальпель и зажим. Перерезав пуповину, она привычно обмыла, взвесила и измерила ребенка. Он закричал.
– Борис Филиппыч, что же теперь? – обернулась она к доктору.
– Что же, что же, что же? – растяжно и растерянно продекламировал врач и посмотрел на акушерку.
– Итак, девушка, – сказал он ей. – Ты понимаешь, что мы с тобой влипли? Я не заметил, что у нее была патология, и она умерла. Теперь у нас будут неприятности. Впрочем, она наверняка была бродячей цыганкой и ее никто не хватится, а к нам и не особо придираться будут. Значит так, клади ребенка и помоги мне. Сейчас мы перенесем ее в родовое кресло, и ты быстро застираешь пеленку на кушетке. Скажем, что ее только что доставили, и мы просто не успели ничего сделать, а с регистратурой я договорюсь, они время переправят. Там сегодня Любаша дежурит.
– Вот так, – сказал он, кряхтя водрузив покойницу на кресло. Вызывай реаниматоров и запиши рождение ребенка на это время. Я в регистратуру. Все образуется. – Борис Филиппович ободряюще хлопнул Фиму по плечу и вышел.
Та очумело глядела ему вслед. Она даже не успела сказать врачу про мужа или покровителя цыганки. Фима медленным шагом подошла к телефону.
– Реанимация? Скорее, у нас летальный исход, – проговорила она и повесила трубку. Дотронувшись пальцем до телефонного диска, она отдернула руку и воровато посмотрела назад. Никого не было. Тогда Фима быстрым движением опять схватила трубку и набрала уже другой номер.
– Да, – крикнули в трубку, – слушаю.
– Зарина умерла, ребенок жив, у вас девочка, – потерянно пролепетала Фима, и надавила на рычаг.
Она никогда раньше не принимала самостоятельных решений, и поэтому этот ее шаг казался ей удивительным и невозможным.

Через несколько часов осунувшийся Николай стоял у черного входа роддома. Это был высокий и уверенный в себе человек, что легко читалось по его волевому лицу и проницательным колючим глазам. Волосы его были слегка тронуты сединой, что придавало ему еще больше шарма. Чувствовалось, что этот человек всегда принимает решения сам и хорошо разбирается в людях, с первого момента просчитывая человека полностью. Теперь же он нервно смолил сигарету и внимательно смотрел на Фиму. Что-то знакомое виделось ему в ее лице. Потом он вспомнил.
– Вы не узнаете меня, Серафима? Ну же?
– Коля? – нерешительно спросила она. – Коля Якушев? Из школы?
– Да, Серафима, это я. Меня еще по телефону ваше имя удивило, таких мало сейчас. Вот как нас жизнь свела. Недобро.
Они помолчали.
Фима вспомнила маленького задумчивого мальчика, который всегда ходил с книгой подмышкой. Несмотря на это и на кажущуюся его щуплость, задираться с ним никто не смел. Коля ходил в секцию самбо и мог за себя постоять. Записался туда он после того, как его отлупили мальчишки из старшего класса, просто так, забавы ради. С тех пор Коля мог ответить обидчику, хотя первым никого не бил. Однажды он даже пригласил Фиму в кино, но та отказалась, боясь гнева матери. Дружить они не дружили, но мальчик никогда ее не задирал и не смеялся над ней, над ее внешностью и испуганной сгорбленной походкой.
А Николай вспомнил маленькую испуганную девочку, которую ему всегда хотелось защищать. Сестренка его умерла маленькой от воспаления легких, а Фима напоминала ему о ней своими большими глазами и трогательной беспомощностью. Маленький Коля стеснялся своих чувств и, получив отказ, больше не решился к ней подойти.
– Вот такие, Серафима, у меня дела, – сказал он. – Я даже не знаю, что мне теперь делать. Девочку я, конечно, заберу, но надо искать няню. Говорят, что в этих фирмах по найму сейчас много плохих женщин, по телевизору такие ужасы показывают. У бедной девочки никого не осталось. Зарина была женой моего сводного брата Стефана. Всю его семью и его самого вырезали по кровной мести. Зарине, беременной, удалось сбежать, и я приютил ее. Но судьба настигла ее и здесь. Он помолчал.
– Я предлагаю вам, – вдруг решился он, – стать няней для моей приемной дочери Зарины. Вы медсестра, и знаете, как ухаживать за ребенком. Я давно вас знаю. Насколько я понял, вас здесь ничто не держит? Я буду платить вам в месяц больше, чем вы получаете здесь за год. Я не женат, и вы не стесните меня. – Он умоляюще посмотрел на нее. – Ваша мама жива?
Фима отрицательно покачала головой.
– Вот и ладно, – устало произнес Николай. – Собирайте вещи. Да, и не забудьте список того, что нужно для ребенка. Мне все привезут. Я вас подожду в машине.
А в это время дежурный врач лихорадочно строчил объяснительную на имя главного врача роддома. Временами он истово крестился и бормотал вполголоса:
– Господи, помилуй, господи Иисусе! Помилуй мя, как там дальше, а – грешного!
Вообще-то врач он был неплохой, только затырканный жизнью и нервной, вечно орущей женой, уставшей от нищеты, тяжелой работы и оболтуса-сына.
– Ну, что? – обернулся он к вошедшей Фиме. – Как там ее муж, будет подавать на нас в суд?
– Вроде нет, – сказала Фима. Ей вдруг стали неприятны суетливое и нервное подергивание врача, его бегающие глаза и даже капелька пота, катящаяся по его виску. Его неумение достойно принять трагическую ситуацию смерти Зарины делало его жалким. Почему-то именно сейчас ей шибануло в нос неприятно-затхлым запахом пережаренного в автоклаве белья и пеленок.
– Он берет меня на работу, няней, – все еще осмысливая эту новость, смакуя ее и пробуя на вкус, сказала она.
События последней ночи казались нереальными. Фима еще не могла осмыслить их до конца. Она быстро прошла в сестринскую, сняла с себя халат, надела свое старенькое, еще мамино, пальто мышино-серого цвета, подхватила сумку и не оглядываясь, ушла.

Ровно через два года Борис Филиппович шел после работы по аллее парка. Бабье лето было в полном разгаре. Ярко светило солнце, золотисто-багряные листья величественно красовались на деревьях. Легкий, почти незаметный ветерок ласково сдувал их под ноги прохожих, устилая перед ними шуршащий восточный ковер. В парке отовсюду раздавались веселые голоса малышни, окончившей свои занятия в школе и ловящих теперь последние чудные деньки, зарываясь с головой в кучи опавшей листвы. Шедшая впереди него женщина с ребенком была ему странно знакомой. Стройная фигурка, мощной копной рассыпавшиеся по спине каштановые волосы, ладно сидевший на ее теле белый джинсовый костюм, уверенность в жестах и походке... "Может, бывшая платная пациентка?", – подумал он. Борису Филипповичу стало любопытно и, он решил их обогнать, чтобы увидеть лицо женщины. Ему очень хотелось вспомнить кто это. Он, торопясь, обогнал женщину с дочкой и незаметно обернулся. Узнал сразу, несмотря на то, что женщина сильно изменилась. Колоссально изменилась! Что это за девочка, Борис Филиппович догадался тоже.
– Серафима! – позвал он нерешительно.
Она подняла глаза и увидела его. Ни в лице, ни в душе ее ничего не дрогнуло. Прошлое давно было прочитано, и эта книга уже закрыта навсегда. Открыта теперь другая, которая только пишется.
– Да, Борис Филиппович, это я, – спокойно сказала она.
– А вы изменились, – задумчиво протянул он. – Похорошели. Вас не узнать. Это она? – кивнул он на девочку.
– Да, это Зарина, – ответила Фима.
– А я, знаете ли, после той истории от рожениц ни на шаг, как бы чего ни случилось. Даже сна по ночам ни в одном глазу. Поверите ли, теперь все ко мне попасть стараются, хвалят, да-с. А спасти цыганку все равно бы не удалось тогда, это уже после вскрытия выяснили. Да вы же знаете – патология крови. Но меня до сих пор что-то давит, вот здесь, – показал он на грудь.
Фима посмотрела на него и произнесла:
– Не корите себя, ведь спасти ее было нельзя, – она внимательно посмотрела в его глаза.
– Нельзя, – сокрушенно ответил он, поглядел на Фиму и добавил: – Хоть кому-то эта история помогла в жизни, вы теперь совсем другая.
Впервые он посмотрел на нее глазами мужчины.
Симпатичная маленькая Зарина нетерпеливо приплясывала рядом с ними. Она была одета в красивое синее пальтишко и такой же беретик. Смоляные ее кудряшки непослушными волнами падали на плечи. Озорные глаза, так похожие на глаза ее матери, блестели проказливой хитринкой.
Вдруг недалеко, через несколько метров от того места, где стояли Серафима, Зарина и Борис Филиппович, засигналила машина. Зарина радостно крикнула: – Мама, папа приехал, побежали! – и потащила Серафиму прочь. Та оглянулась на врача, невиданной красоты улыбка озарила ее счастливое лицо. Борис Филиппович смотрел, как Зарина и Серафима бегут по ковру из шуршащих листьев, заливисто смеясь и бросая друг в друга охапки пушистой желто-красной осени, пахнущей горьковато-медовыми листьями и почему-то одуряюще свежими антоновскими яблоками.
Борису Филипповичу взгрустнулось. Он подумал, что что-то важное – обязательно надо понять, что – упустил он в своей жизни.

поделиться

Ирина Горюнова

27.10.2006