Урод

Это была скорее девочка, нежели женщина. Маленькие руки, крошечная ступня и выражение какой-то детскости на невзрачном личике, сплошь покрытом веснушками. А сейчас оно выражало еще физическое страдание и страх. Она рожала. Рожала вот уже третьи сутки. Но никто не слышал, чтобы она кричала или плакала. В предродовую палату не раз наведывалась дежурившая, что и третьего дня, акушерка и говорила, кивая головой и успокаивая:
– Потерпи, потерпи еще чуть-чуть, дорогуша. Сегодня непременно родишь. – И уходила, не услышав в ответ ни слова.
Около полуночи боль стала, по-видимому, невыносимой, и она сперва застонала, а потом и закричала. Пронзительно, как раненое животное, вкладывая в этот крик и боль, и отчаяние, и желание жить, и страх. Ее едва успели довезти до родильного зала и положить на стол, как она родила сына. Но врач, взяв ребенка на руки для взвешивания, ахнул: мальчик был горбат. Не просто горбат, по его позвоночнику шел нарост, сужаясь к копчику и расширяясь к шее. Как у рыбы плавник, только сплошной и невысокий. И еще у мальчишки были разные глаза: карий, почти черный, и зеленый.
Молодая мама улыбалась и ничего не спрашивала. Боль кончилась, страх прошел, все было позади. Ее увезли в палату, сделав необходимое, и ничего не сказали о сыне. Решили подождать до утра. А утром санитарка обнаружила ее мертвой. Как, почему, отчего – толком выяснить не удалось. Уснула и не проснулась. Просто и легко. Остановилось сердце. Жизнь иногда выкидывает и не такие коленца!
Когда стали искать в регистрационном журнале сведения об умершей, чтобы сообщить родным, ничего, кроме фамилии и имени, не обнаружили. Ни адреса, ни телефона, ничего. Потом выяснили, что ее подобрала "скорая" на одной из улиц. За те три дня, что роженица пробыла в отделении, к ней никто не приходил, ею не интересовались.
Похоронили ее за счет больницы. А ребенка в отделении продержали месяц. Все надеялись, что кто-нибудь объявится из родственников. Но – увы.
К детям быстро привыкают. Особенно, если они спокойны, как этот несчастный малыш. Он редко плакал, хорошо и много ел, крепко спал. И вообще, если бы не его горб-плавник, он был бы идеальным младенцем, если такие бывают вообще. Имя ему придумала одна молоденькая медсестра, которая почему-то сильно привязалась к нему. Она назвала его Ярик, Ярослав. Со временем он тоже стал ее узнавать и реагировать на ее воркующий голосок, без конца повторявший: "Яра, Ярик, Ярочка", – с разными интонациями и оттенками. Но прошло время, где-то больше месяца, и мальчика определили в дом малютки. Сначала о нем иногда вспоминали, жалели, а потом забыли. Жизнь, опять эта жизнь...

Прошло восемнадцать лет.
Мириады дождевых капель выпали за эти годы на землю и были унесены ручьями и реками в моря. Да и люди растекались – как реки: кто куда и кто где. Жизнь, опять вертела всем эта странная жизнь, вернее судьба, которая любит выкидывать разные фортели...
Медсестра возвращалась с работы уставшая, едва волоча ноги. Погода не помогала, она лишь усугубляла усталость. Затянувшаяся осень – хуже не придумаешь. Полуснег, полудождь, полуясно, полутуман. Все – "полу". Одна лишь грязь была цельной и стабильной. И лезла всюду, куда только могла дотянуться студенисто-жирной, липкой, черной лапой.
Женщина шла и думала о том, как придет домой, примет ванну, смоет с себя запах лекарств, сварит кофе, усядется на диван с сигаретой и будет наслаждаться покоем и тишиной в душе и квартире. Но почти у самого подъезда ее обогнала компания молодых ребят. Они, видимо, были слегка навеселе, громко разговаривали, размахивали руками, даже подпрыгивали на ходу. Они обошли ее, а, оглянувшись, дружно поклонились. Один даже крикнул:
– Мадам, мы вас не задавили?
И все вместе восхищенно протянули:
– О-о-о-о-о!
Они пошли дальше, а медсестра осталась стоять, будто ее пригвоздили к асфальту. Опомнившись, она кинулась вслед за ребятами и догнала их у входа в булочную.
– Ребята, подождите! – едва переводя дух, позвала она.
Они, как по команде, остановились, обернулись и уставились на нее, улыбаясь и слегка нервничая. Что греха таить, женщина она была шикарная и лицом, и фигурой, с царственной осанкой и, наконец, одета  по высшему классу. Тот, что бросил реплику, неожиданно покраснел и грубо, с вызовом спросил:
– Ну, что надо?
– Крут Ярик, крут, – вдруг быстро заговорил один из ребят. – Разве так можно обращаться с такими куколками? Чему тебя только в школе учили!? – и, бесцеремонно взяв ее под руку, подобострастно заглядывая в лицо, спросил: – Так что хочет уважаемая? Или, может, кого? – и нервно захохотал.
Она высвободила руку и, едва не падая от волнения, обратилась к тому, которого назвали Яриком:
– Это ты – Ярик?
Мальчик побледнел и грубо отозвался:
– Ну, я. А вам-то что за дело?
– Нам надо поговорить, – облегченно вздохнула она. – Пожалуйста, прошу…
– Яра, тебя просят, – захихикали ребята. – Яра, с тобой хотят, – стали орать они уже на всю улицу. – Яра, соглашайся, не каждый день такое бывает, – завопили они, став при этом строить ему рожи и кривляться.
– Хватит, я сказал! – как отрубил он, и они тут же угомонились. Тогда он обратился к женщине: – Шли бы вы, мадам, домой. Темнеет уже, неровен час, недалеко и до беды! – и повернулся спиной. Под курткой вырисовывался горб.
– Яра, нам надо поговорить о твоей матери, – твердо сказала она.
Наступила тишина. Слышался стук падающих капель с подоконников и крыш, звук плотоядно чавкающей грязи под колесами проезжающих автомобилей.
Парнишка, никак не реагируя на сказанное, стоя по-прежнему к ней спиной, громко сказал:
– До свидания, мадам. Вопрос исчерпан.
– Яра, ты не можешь так уйти! – отчаяние было в ее голосе. – Послушай, в течение этого месяца, по воскресеньям, я буду ждать тебя на бульваре у фонтана, с двенадцати до часа. Пожалуйста...
Он резко повернулся и приблизив к ней лицо, заговорил, чуть ли не по слогам выговаривая каждое слово:
– Я же сказал, до свиданья, мадам! Вопрос исчерпан. – Потом он взял ее за плечи и, поглядев прямо в глаза своими разными глазами так, что она, взрослая женщина, задрожала, повернул к ребятам спиной и прошептал прямо в затылок:
– Я приду. Не знаю когда, но приду, – отпустил.
Она едва не упала от этого шепота, и оттого, что он резко убрал руки с ее плеч. За спиной засмеялись. И она опять услышала его голос:
– Все, подурачились и хватит! Пошли, а то останемся без хлеба, – и шаги.
Ей тоже ничего не оставалось, как пойти домой. Войдя в квартиру, она почувствовала, как устала. Устала душевно. И что эта усталость не шла ни в какое сравнение с физической. Женщина была эмоционально выжата, как пресловутый лимон. Что толкнуло ее на этот шаг? Воспоминания или жалость, или еще что-то такое, чему она не могла дать объяснение? Но шаг был сделан, и вернуть назад ничего было уже нельзя! Тогда она приняла ванну, сварила кофе и, закурив сигарету, уселась на диван и стала вспоминать…

Татьяна только-только окончила медицинское училище и попала по распределению медсестрой в роддом. На первом же ее ночном дежурстве в детскую принесли младенца, горбатого младенца. Ей стало страшно, она не знала, как с ним быть, как подойти к нему. Но одна из санитарок показала, как его положить в кроватку, чтобы удобно было, чтобы он не плакал. А он почти и не плакал. Ночью медсестра несколько раз поворачивала его, а он только очень забавно покряхтывал, и больше ничего. Утром, при свете дня, она разглядела его плавник-горб, и сердце ее просто зашлось от жалости. А еще ее поразили глаза малыша: карий, почти черный, и зеленый. И чернота, и зелень были такими густыми, что, казалось, будто вся печаль мира поселилась в этих глазах. Позже Татьяна узнала, что этой ночью умерла его мать, так и не узнав, какой у нее сын. Пошла взглянуть. И увидела маленькую, со спокойным бледным лицом в веснушках, женщину, что, вытянувшись, лежала на каталке и будто спала. Это была первая смерть, которую девушка видела на работе. Сколько их было потом! Разве упомнишь, да и зачем?
Она привязалась к малышу. Дала ему имя, зарегистрировав в ЗАГСе. Даже хотела усыновить Ярочку, но Костя стал в позу:
– Или этот урод, или я!
Татьяна выбрала его, Костю. Правда, из их совместной жизни ничего не получилось. Даже ребенка своего он не захотел. Пять лет кошмара. Не хочется даже вспоминать об этом!
"Сколько же это лет Ярику, семнадцать? Нет, восемнадцать, ведь мне тридцать шесть".
Женщина подошла к зеркалу и оценивающе себя оглядела. "Для кого вся эта роскошь?" – подумала и провела рукой по прическе. На работе все восхищаются ее волосами цвета спелой ржи. Они не длинные, до плеч, но очень густые и послушные.
"Чем он занят? – думала она дальше. – Выпивает, наверное. Стал очень красивым, просто киногерой какой-то. Волосы вьются, и эти разные глаза... Правда, одет не очень хорошо, не по сезону. Впрочем, что это за зима? Мерзость сплошная! Да, туфли у него старые, куртка холодноватая, шарфа нет... – и улыбнулась сама себе: когда успела заметить? Он прошептал, что придет. Не знает, когда, но придёт. Он не хотел, чтобы его слова услышали друзья. Да друзья ли это?
Татьяна посмотрела на часы – половина двенадцатого. Пора спать. Завтра четверг. На работе Елена Сергеевна опять станет жаловаться на радикулит, молодой доктор Роман Андреевич будет приглашать в кино и на чашечку кофе с коньяком, опять тетя Маша расшумится на бестолковых пап: "Лучше бы морковку женам тащили, чем веники-букеты эти!" Все будет, как всегда. Хотя нет, не все. Будет воскресенье, и она пойдет на бульвар. Последней ее мыслью, перед тем, как погрузиться в сон, было: "Он обещал прийти".
Оставшиеся до воскресенья дни женщина прожила, как в лихорадке. Роман Андреевич воспрял духом: она улыбалась ему, а в субботу даже позволила проводить до дома и поцеловать руку на прощанье. Татьяна видела, что не руку хотел он целовать, но ей было все равно. Она жила как бы в двух измерениях одновременно: мыслями там, у воскресного фонтана, а тело продолжало существовать в четверге, пятнице, субботе.

В воскресенье уже в одиннадцать она была у фонтана. Прождала не до часа, а до трех, но Ярик не пришел. Не пришел он и в следующее воскресенье, и в следующее. Она упала духом. Закрыв двери своего маленького кабинетика с табличкой "Старшая медсестра", часто плакала. Однажды в таком виде её застала тетя Маша, санитарка.
– Ну, выкладывай, что стряслось? – грубовато сказала она, подсаживаясь. – Не первый день тебя знаю! Если этот Роман Андреич обидел, то я ему ноги повыдергиваю, не посмотрю, что врач. А, может, муженек бывший за старое взялся? Говори, Таня, полегчает.
– Тетя Маша, ах, тетя Маша, не знаю, что и сказать. Дура я.
– Так уж и дура?
– Тетя Маша, – не слушая, продолжала она, – вы помните моего первого ребеночка?
– Горбатенького и разноглазого? Отчего ж не помнить, конечно, помню! Больше у нас таких не было. Ты ему еще имя странное придумала, Святогор, что ли.
– Ярослав.
– Да, точно, Ярослав. А чего ты вдруг о нем? Столько времени прошло.
– Я встретила его недавно. Случайно.
– Да ты что? И какой он?
– Красивый, как с картинки. Мы договорились, вернее... я упросила его встретиться. Но он не пришел. Три недели уже. Боюсь, он вообще не придет. Он был слегка пьян, с какими-то ребятами, плохо одет. Тетя Маша, я просто в отчаянии: где мне его искать?
– А для чего он тебе, Таня?
– Сама не знаю. Хочу помочь, наверное. Он так одет, бледный, – Таня вновь заплакала.
– Да-а, – протянула тетя Маша, – вот только захочет ли он, чтобы ты помогала ему, Танечка? Что я могу тебе посоветовать. Ходи, жди. Раз обещал, значит придет, – она покачала головой и вышла.

И еще два воскресенья прошло. Промелькнул Новый год. Роман Андреевич подарил Татьяне французские духи. И она, пожалев его, пригласила к себе. Накормила, напоила и выпроводила ни с чем. Уже уходя, в прихожей, он обнял ее и поцеловал. Но у нее в душе ничего не отозвалось.
– Потом, Роман Андреевич, потом. Не сейчас, – прошептала она.
– Ах, Танюша! – только и сказал он.
А на следующий день она вновь была у фонтана. Было холодно, дул ветер. Зима наконец-то вспомнила о своих обязанностях. Съежившись, надвинув шапочку почти до бровей, Татьяна стояла, прикрывая варежкой нос, без единой мысли в голове. Только холод и пустота в душе, как на улице. Слова прозвучали совершенно неожиданно:
– Нельзя так долго стоять на одном месте. Надо двигаться. Иначе...
Резко, будто ее толкнули, Татьяна повернулась и, не веря своим глазам, прошептала:
– Ты пришел, Яра?
– Пришел, – утвердительно кивнул он, с удивлением глядя на красивую, но почти полностью окоченевшую от холода женщину. – Извините, я заставил вас сегодня мерзнуть.
– Это уже не имеет значения. Пойдем, пойдем отсюда, – заторопилась она. – Я ненавижу этот холодный фонтан. И ты прав, я промерзла до мозга костей! Какой ты молодец, Ярослав, что пришел! – она говорила без умолку и, тут же ухватив его за руку, потащила прочь.
– Послушайте, куда мы идем? – слабо сопротивлялся он.
– Молчи, молчи! Потом, все потом. Главное, что ты пришел, – возбужденно говорила она.
Приведя его в свою квартиру, засуетилась на кухне, усадив его тут же. Накрыла стол, поставила еду, села сама и стала говорить.
– Ну, во-первых, давай знакомиться. Меня зовут Таня, Татьяна Николаевна. Можешь называть, как захочешь. Я работаю в роддоме, где восемнадцать лет назад, тебе же восемнадцать, да? – и когда он кивнул утвердительно, продолжила. – Так вот, восемнадцать лет назад я познакомилась с тобой и твоей мамой. Правда, она уже была неживой. Маленькая, хрупкая, как девочка. Она рожала тебя трое суток. Никто не слышал, чтобы она плакала или кричала. И умерла он тоже тихо. Уснула и не проснулась. Наверное, очень устала. Такое бывает. Ее похоронили на городском кладбище, я покажу тебе ее могилу. Это было мое первое дежурство, и ты был у меня первый младенец. Никто за тобой не приходил, и я сама зарегистрировала тебя, дала тебе имя. Мы подружились, пока ты был у нас. Но потом тебя забрали в дом малютки.
И она, как на исповеди, рассказала ему все о себе. Ярослав сидел и слушал, не перебивая. Но чем больше Татьяна говорила, чем откровеннее доверялась, тем злее становилось его лицо.
– Хватит! – вдруг резко оборвал он ее, – мне пора, меня ждут… – он встал.
– Ярик, что с тобой? Что-то не так? – она ничего не поняла и растерялась.
– Я ухожу. Но вы, Таня, Татьяна Николаевна, – съехидничал он, – так и не сказали, что же вам от меня нужно.
– Ничего. Ничего, – у нее округлились глаза. – Хотя нет, хочу, – заторопилась она. – Я хочу тебе помочь. Хочу, чтобы ты жил здесь, чтобы эта квартира стала твоим домом, Ярик.
– А вы уверены, что и я этого хочу? – с издевкой спросил он.
– Нет, совсем не уверена. Но что мешает тебе захотеть? – и тут он взорвался.
– Пожалела! Да, пожалела! Бедный, несчастный урод. Ни дома у него, ни семьи, ни тряпок, ничего у него нет. Враки! Есть! У меня есть то, чего нет ни у кого! У меня есть горб, плавник, которым меня наградила моя незабвенная матушка и неизвестный мне папаша, у-у! – он с яростью сжал кулаки. – У меня есть разные глаза, которые все видят и все замечают. Думаешь, я не заметил, как жалостливо ты глядишь на меня и на мою одежду? Урод я, понимаешь? Урод! Родился таким и останусь таким до конца. "По улице слона водили, наверно, напоказ" – слышала? Так вот, слон тот – я!
Он выдохся, плюхнулся на табурет и умолк. Она тоже молчала, не находя слов. Радость встречи сменилась отчаянием и глухой пустотой. Она подняла глаза. Пока он говорил, Татьяна плакать себе не позволяла. Но только он замолчал, слезы сами, крупные и непослушные, без её разрешения покатились по щекам. Ярослав хотел встать, но, поглядев на ее лицо, застыл. Он и представить не мог, что можно так плакать, не рыдая.
– Послушайте, ну не надо, прошу вас, Таня. Я дурак, урод, но у меня есть сердце, – уже совсем другим голосом сказал он. И тогда она совсем потеряла контроль над собой. Слезы из глаз хлынули с такой силой, как будто пытались затопить кухонное пространство.
– Таня, Таня, успокойтесь. Я здесь, я никуда не ухожу. Простите меня. Пойдемте, я отведу вас в комнату, где вы приляжете на диван. У вас есть диван? – он уложил ее, укрыл пледом и встал перед женщиной на колени.
– Ну вот, слава Богу, пришла в себя. А если бы я надумал что-нибудь умыкнуть, пока вы так рыдали над моей несчастной долей?
– Что, например? – слабо улыбнулась она.
– Холодильник, например. Или люстру. А что, думаешь, слабо? Не достану?
– Думаю, не слабо, – ответила она ему в тон.
– Знаете, Таня, вы себе лежите, а я пойду, – она порывисто привстала, но он опустил свою руку ей на плечо, и она опять легла. – Завтра, обещаю, завтра я встречу вас и все скажу. Я должен подумать.
– Да, конечно, Ярослав. Я буду ждать. Иди, – легко согласилась она. И когда за ним захлопнулась дверь, закрыла глаза и тут же уснула. На следующий день, встретив на работе тетю Машу, она обняла ее и прошептала на ухо:
– Он пришел, пришел! – и ушла, улыбаясь и пританцовывая на ходу. Роман Андреевич, увидев ее такой оживленной и счастливой, приписал этот успех своему долготерпению. И, встретив ее на лестнице, схватил в объятия и стал целовать. Сперва Татьяна даже не сопротивлялась. Это его действие ввергло её в лёгкую прострацию. Но потом опомнилась, резко оттолкнула его, чего он тоже не ожидал, топнула ножкой и зашипела:
– Вы что, Роман Андреевич, свихнулись?! Да как же это можно назвать? И кто вам позволил? Набрасываетесь на бедную женщину. Что случилось, Роман Андреевич? Вы не заболели часом?
Он понял, что допустил глупость и стал оправдываться:
– Танюша, простите, ради Бога. Вы сегодня так необыкновенно красивы и соблазнительны, что я просто не смог удержаться. Простите! – он удрученно развел руками.
Гордо вскинув голову и даже не глядя в сторону провинившегося, она не прошла, а прошествовала мимо. Ее душил смех. Но смеяться здесь, перед ним, было бы верхом неприличия. "О, господи! Бедный Роман Андреевич, – думала она после. – Всем ты хорош, но нет у меня к тебе никаких чувств. Неужели непонятно?"
 
Ярослав встретил ее у подъезда с небольшим чемоданом в руке, с целой горой книг, связанных в стопки бельевой веревкой, большой объемистой папкой и каким-то деревянным ящичком. Они затащили все это в квартиру и, наскоро перекусив, стали устраивать Ярославу комнату.
– Яра, а чем ты занимаешься?
– Я? О, я – будущий художник. Потому как учусь в художественном училище. Знаете, я талантлив, просто жутко, – он произнес это таинственно-заговорщическим тоном и засмеялся. – А хотите, Таня, я нарисую ваш портрет?
– Прямо сейчас?
– А что? Обстановка подходящая.
– Тогда хочу. Но обязательное условие – чтоб было красиво!
– Куда ж еще красивей? По-моему, хватит. Перебор тоже не есть хорошо.
Он улыбнулся. И они уселись друг против друга среди раскиданных книг и неизвестно откуда выползших совершенно ненужных вещей.
Так началась их совместная жизнь. Жизнь малознакомых, почти чужих людей. Но им казалось, что ближе и роднее их на свете нет никого. Она наконец-то обрела то душевное равновесие, которого так не хватало в последние годы. Выйти замуж вторично с ее данными труда не составляло, но она панически боялась ошибиться еще раз. Рисковать заведомо – нет, это было не в ее характере. А родить ребенка "для себя", вне брака, по ее представлениям, было просто ужасно. Да и роль матери-одиночки совсем не прельщала. Но очень хотелось иметь кого-то, о ком можно было бы заботиться, кого можно любить, кому можно полностью доверять и кто, безусловно, отплатит тебе тем же самым.
Они учились жить вместе, обходить или сглаживать шероховатости первых недель привыкания. Учились говорить друг с другом и слышать друг друга. Вечерами они обитали на кухне. Ярослав с листом бумаги и сангиной в руке, Татьяна – с неизменной сигаретой и чашкой кофе. Он рассказывал ей о детдоме, о всех тех унижениях, что довелось ему вытерпеть. О том, как однажды учитель физкультуры, совершенно не думая о последствиях, беззлобно, назвал его уродом. И о том, как это злосчастное слово стало его вторым именем. О том, как он встретил добрейшего талантливого человека, художника от Бога, Зиновия Валентиновича, и тот раскрыл его способности к рисованию. О шалостях, больших и не очень. О наказаниях за эти шалости. О том, как он учился пить и курить, правда, курить так и не смог.
– Слабоват я оказался для такого дела, – с сожалением сказал он.
– Ну и хорошо, что слабоват. А хочешь, и я брошу? – предложила Татьяна.
– А ты сама этого хочешь?
– Не очень, если честно, – призналась она.
– Тогда не стоит! – на том и порешили.
Однажды во время их вечерних посиделок на кухне Татьяна спросила:
– Ярик, а женщину ты знал?
– Да, – просто ответил он. – Но мне не хочется об этом. Слишком грязно.

Пришла весна. На работе, в роддоме, никто ничего не знал о Ярославе, кроме тети Маши, разумеется. Роман Андреевич после того курьеза на лестнице месяц вежливо расшаркивался. А потом у него вдруг возник бурный роман с новенькой медсестрой. Татьяна была рада. Ни перед кем оправдываться не придётся. Её соседи по площадке были алкоголики, и им было безразлично все, кроме своих проблем и своей загадочной жизни.
С приходом весны Татьяна и Ярик стали по вечерам много гулять, а по выходным взяли за правило вообще дома не сидеть. Одевались во что попало, лишь бы удобно, брали рюкзак с едой и отправлялись за город. Ярослав много рисовал, в основном – Татьяну.
– Я увековечу твое лицо, Таня, оно станет эталоном красоты для всех будущих художников, – любил повторять он.
Стоял жаркий июльский день, один из самых жарких июльских дней. Они лежали на берегу пруда под ивой и болтали обо всем, что придет на ум.
– Все, не могу больше. Сейчас сварюсь вкрутую, – поднялась Татьяна. – Ты как хочешь, Ярик, а я иду в воду. Пойдешь?
Он категорически отказался, и она, обиженная, встала и пошла к воде. Через какое-то время он услыхал, как она плещется, и поднял голову.
– Иди, Яра, вода просто прелесть, – крикнула она, но он не шевельнулся. Выйдя из воды, Татьяна, мокрая, подбежала и, закрыв телом солнце, обрызгала лежащего молодого человека водой. Ярослав открыл глаза и тут же зажмурился. Сердце куда-то провалилось, кровь ударила в виски, внезапно кончился воздух. Ярослав и представить не мог, что она так дивно сложена, что ее тело может быть таким красивым и соблазнительным. Покрытое каплями влаги, оно переливалось под солнцем. Он застонал почти от физической боли, которая родилась в глубине души и была предвестницей того, что все называют любовью.
– Что с тобой, Яра? – встревожено спросила Татьяна, тут же опустилась перед ним на колени и легко провела ладонью по его волосам. – Тебе плохо? Наверное, ты перегрелся на солнце…
Ярик открыл глаза и снова увидел ее всю, совсем близко. Голос его дрогнул, но он, не отводя глаз от ее лица, нашёл в себе силы и сказал:
– Таня, одевайтесь и поедем домой. Ее словно ошпарило от его взгляда и голоса. Это был взгляд мужчины. Она ощутила его всей кожей. Не сказав ни слова, стала поспешно натягивать на себя раскиданную по траве одежду. И потом, идя следом за ним и пытаясь анализировать свои чувства, с ужасом поняла, что ей было хорошо под его сумасшедшим взглядом, что ей хотелось, чтобы он видел ее именно такой. Ей даже захотелось, чтобы он сейчас же поцеловал ее. Ярослав словно услышал ее мысли и резко остановился. Она едва не налетела на него и нервно засмеялась.
– Таня, – сказал он, – простите меня.
– За что? – удивилась она.
– Это не важно, – он говорил одно, а его глаза – другое. – Всё равно, простите…
Дома они почти не разговаривали.
– Я устал, – сказал Ярослав и ушел к себе. А она полночи курила на кухне и терзалась.
– Господи, прости меня! Я старая дура, а он совсем мальчик, восемнадцать... Как такое могло произойти? Это невозможно!
Утром они сделали вид, что ничего не произошло. А через неделю Зиновий Валентинович, уезжая на дачу, забрал с собой Ярослава: "Работать, подальше от шума городского". Ярослав уехал, пообещав если не писать писем, то уж во всяком случае звонить.

Первую неделю без него Татьяна трудилась не переставая. Мыла, чистила, переставляла и перепереставляла мебель. Еще неделю она посвятила чтению и косметическому кабинету. От Ярослава не было никаких вестей. Тогда она взяла ночные дежурства через день. Благо, сестрички уходили в отпуска. И в одно из таких дежурств она попала вместе с Романом Андреевичем. Как он обрадовался! Была на удивление спокойная ночь: они приняли только двое родов. Роман пригласил ее в ординаторскую выпить кофе, и она пошла. И уступила. Она – свободная, одинокая женщина, кто ее осудит? Да и Роман Андреевич был на высоте. И там же он опять предложил ей выходить за него замуж.
– Ох, Роман, Роман Андреевич, это слишком серьезно, чтобы вот так сразу давать ответ. Я должна подумать, – Татьяна встала и начала одеваться.
– Видя, как одевается такая роскошная женщина, как вы, Танечка, я испытываю просто благоговейный трепет. Ни одного лишнего жеста, поэма просто, – сказал он, жмурясь от удовольствия.
– Ты прямо художник, Роман Андреич, – сказала она и ощутила мгновенный холод, словно повеяло откуда-то сквозняком. – Извини, я пойду, – прошептала Татьяна. – Все было хорошо, но я должна идти...
Она шла по темному коридору, и слезы градом текли по ее щекам. Скоро два месяца, как Ярослав уехал с Зиновием на дачу и как будто в воду канул. Ни звонка, ни письма. Она не заслужила этого! "А чего, собственно, я хочу? Кто я для него? – думала она погодя, несколько приведя в порядок мысли и чувства. – Так и должно быть. По сравнению с ним я просто старуха. А влюблённая старуха – зрелище не для слабонервных! Мне остается только Роман". Потом она вспомнила, что и Роман моложе ее на пять лет, и от этого стало совсем уж не по себе.
– Вот возьму и выйду за него замуж! Вот тогда вы все узнаете! – угрожая неизвестно кому, решила она. – Завтра же и выйду!
Но не вышла. Ни завтра, ни через неделю. Все отговаривалась. Но в ординаторскую по ночам ходила. Телу было хорошо. Правда, сердце молчало…

В последнее воскресенье августа она пошла на бульвар, к фонтану. Был душный день. Дети лезли в воду, родители их не пускали. Шумно, весело, суета. Неожиданно пошёл сильный "грибной" дождь. Солнце, сверкая в каждой капельке, со всего размаха шлепалось и в воду фонтана, и на листья, на лица ребятишек и их родителей. Все стали разбегаться, прятаться. А она всё стояла и думала: "Ну и пускай бегут. Я буду стоять, пока дождь не кончится". И тут за спиной раздался насмешливый голос:
– Нельзя так долго стоять на одном месте. Надо двигаться!
Татьяна резко обернулась и увидела его восхищенные глаза, его всего, загорелого и возмужавшего.
– Ты вернулся, Ярослав, – прошептала она и шагнула ему навстречу.
Он бережно привлек ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем.
– Пойдем домой? – спросил он, смахивая с ее ресниц то ли слезы, то ли дождинки.
– Да, – кивнула она, не в силах выговорить что-то большее. За всю дорогу они не проронили ни слова. Иногда он касался губами ее волос, а она в это время боялась только одного: "Лишь бы это был не сон!" Но когда за их спинами закрылась входная дверь квартиры, всякое мужество покинуло ее, и, не сдерживаясь более, она заплакала, прислоняясь к стене:
– Ярослав, как ты мог! За три месяца ни разу не позвонил. Как ты мог?! Что я тут передумала, тебе наплевать. Тебе там, на даче, было хорошо и спокойно, – повышая голос, она заговорила жестко. – В чем я перед тобой виновата? Да и кто ты такой, чтобы заставлять меня так страдать? Ты урод! Ты урод и телом, и душой! – она подступила к нему, тыкая пальцем в грудь. – Где были твои пресловутые разные глаза? Они что, ослепли? Они что, ничего не видят?
Ярослав изменился в лице, побледнел, губы его задрожали.
– Видят, – на удивление спокойно заговорил он. – Они все видят. Это ты-то переживала, страдала, ждала? Ха-ха! А как же Роман Андреевич? А вообще-то это еще надо доказать, кто из нас двоих больший урод. Разве это не ты бегала к нему в кабинет на диванчик? Не ты?!
– Что, что ты сказал? – гневно воскликнула она и тут же спохватилась, – Яра, Ярочка, прости меня! Я так ждала этой минуты, так ждала. Что мы делаем? Мы сейчас глупость делаем. Мы не должны это говорить. Прости меня.
– Таня, и ты меня прости. Я, видимо, просто ошалел, – он целовал ее глаза, волосы, губы. Он держал ее в своих объятиях так, будто делал это всю жизнь,
– Танюша, я должен тебе сказать важную вещь.
– Прямо сейчас? Может, потом поговорим. У нас впереди много времени!
– У нас совсем не осталось времени, Танюша! – недоумение и непонимание отразилось на её лице. – Таня, я уезжаю!
– Вот и хорошо, уедем вместе, – рассмеялась она.
– Ты меня не слышишь, Таня. Я сказал, что уезжаю. Сегодня уезжаю!
Она наконец-то поняла то, о чём он говорит:
– Куда, Ярик, куда? Я не пущу тебя. И не думай даже! – она в изнеможении опустилась в кресло, Он встал перед ней на колени, взял ее руки в свои и стал говорить:
– Танюша, я обожаю тебя, Я думал, что, когда уеду с Зиновием, и тебе, и мне будет легче справиться с этим. Но я ошибся, ошибся! – он сжал ладонями виски. – Таня! Я приезжал сюда каждую неделю. Я дежурил под окнами здесь и в роддоме. Я сидел на водосточной трубе, когда ты с Романом Андреевичем... – он замолчал на мгновение, а затем продолжил. – Мне все известно, но для меня это не имеет никакого значения! Я люблю тебя, Таня. Боже мой, как я тебя люблю! Но я уезжаю сегодня. Уезжаю, бегу от себя, от тебя, от своей любви. Ты права, я урод, урод телом и душой. Не был бы я таким, может, тогда я бы и остался. Возраст не имеет никакого значения, если любишь.
– Куда ты едешь? – бесцветно спросила она.
– Зиновий списался со своим другом, тоже художником, он живёт в Париже. Тот берет меня к себе в ученики.
– Ах, в Париж. Тогда понятно, – вздохнула Татьяна.
– Таня, причем тут Париж? Будь это хоть Тмутаракань, я бы все равно поехал. Мы не сможем быть счастливы. Нас, особенно тебя, не поймут. А я хочу, чтобы у тебя было как можно меньше проблем.
– Яра, Ярик, нет! – плакала она.
– Танюша, выходи замуж за Романа, ведь он любит тебя и сделал тебе предложение. Выходи.
– Но я не люблю его! Совсем не люблю! Я люблю тебя, одного тебя, на всём белом свете!
– Таня, послушай меня, пожалуйста, – он взял ее лицо в ладони И поцеловал, – сделай так, как я прошу. Обещай мне, что сделаешь…
– Зачем?
– Не знаю. Но, мне кажется, так будет лучше.
– Кому? Я не понимаю…
– Мне. Знать, что ты – чужая жена, чтоб не вернуться. Тебе, что ты чья-то жена, не мучиться ожиданием, не упрекать себя в измене…
– Ярик, хорошо, ты уедешь. Но не сегодня, не сейчас, – взмолилась она.
– Сейчас и сегодня, Танечка. Иначе я никуда и никогда не уеду!
– Ярик, я прошу, я умоляю тебя, только сегодняшний вечер и ночь. Только одну, нашу ночь! – он отрицательно покачал головой:
– Танюша, я же урод. Урод телом и, может, даже душой. Не уродуй же меня еще больше. Давай собираться.
Вечером он уехал.

Прошло три года… Татьяна стала женой Романа Андреевича, поставив ему одно условие: "Никаких детей!"
В канун очередного Нового года в роддом на ее имя пришла бандероль из Франции. Дрожащими руками она распечатала ее и долго не могла прийти в себя.
В бандероли оказалась картина под названием "Портрет любимой". На берегу пруда стояла очень красивая женщина, закрыв своей фигурой солнце, и смотрела из-под руки куда-то вдаль…