Ветер

Андрей нарочно замедлял шаги, шаркал стоптанной обувью по кафельным плиткам, сутулился, словно ожидая из-за спины резкого окрика. Но его никто не останавливал. Он неторопливо водил рукой по стене, дотрагивался пальцами до шершавых бугорков свежеокрашенной стены, сковыривая слой налипшей краски и оставляя тонкий след царапины, словно делая в памяти зарубки, как лесник делает их на дереве, помечая его для спиливания.
– Догоняй, – хриплым голосом позвала Ангелина, – я на машине, сейчас уедем.
Он молча вышел за ней на улицу. На проходной еще сильнее напрягся и успокоился только когда, когда взглянул на высокую, увитую колючей проволокой грязно-желтую стену из крошащегося кирпича с наружной стороны – из окна машины. «Странно, – подумал он, – я так мечтал об этом, что должен сейчас ликовать». Но вместо этого на Андрея навалилась усталость, и его потянуло в сон. Развалившись на заднем сиденье, он, полуприкрыв глаза, смотрел на проносившиеся мимо облетевшие деревья, на хмурое по-осеннему отчужденное небо, на колдобины почерневших пустых полей и косился на Ангелину. Не вслушиваясь толком в ее оживленную болтовню, он думал о прошлом. Одетый в зябкую полузековскую куртёшку, он, казалось, совсем не смущался своего вида, в его голове до сих пор настойчиво крутился один и тот же вопрос – как и когда наступил тот перелом, который и привёл его в столь богоугодное заведение тюремного типа для душевнобольных?
Красавица Гелька прилетела из Парижа, чтобы выкупить его оттуда. Хорошо, что деньги могут решить всё. Или не всё? Когда-то мы были молодыми, и я полюбил её, а она меня, и мы поженились. Какое это было счастливое полуголодное время, богемное, чудное, полное мечтаний! Но любовная лодка разбилась о быт, если можно назвать бытом измену. Однажды, неожиданно вернувшись, Андрей застал жену в объятиях другого. Он так любил её, что готов был простить ей и это, но она своим сексуально-хриплым голосом уверенно заявила: «Я ухожу от тебя. У меня будет ребенок, но я не думаю, что это твой. Извини, я сейчас люблю другого». И ушла. Не взяв ничего из нажитого по крохам небольшого имущества.
Они остались с друзьями. Гельку невозможно было не любить. Она обладала мощной притягательной силой, которая сводила с ума и мужчин, и женщин. Она умела работать и зарабатывать деньги, петь, радоваться жизни, отдыхать и быть душой компании. Несмотря на несколько тяжеловесную фигуру, крупные ладони, мужские пальцы, она была красива – статная, с длинными белыми, хоть и крашеными волосами, с ямочками на щеках, которые появлялись каждый раз, как она улыбалась, а улыбалась она почти всегда. Никому не приходило в голову звать её ангелом – она им и не была – Ангелина могла отчудить что угодно: устроить с гаишниками гонки по Москве, а потом весело пить с ними пиво в каком-нибудь дешевом ларьке-кафешке, потерять документы, которые потом загадочным образом приносил прямо ей на квартиру какой-нибудь колоритный бомж, родить неизвестно от кого ребенка, а потом скинуть его на воспитание своей маме, – да мало ли чего она могла начудить! Но именно это и привлекало в ней. Это была какая-то особая внутренняя свобода, свобода от условностей, от морали, от самой себя, от обстоятельств.

– Дю, ну ты чего закис? Свобода! Ты не рад?! – звучный голос вклинился в размышления Андрея.
– Рад, конечно, – вяло проговорил он. – Просто… мир изменился.
– В каком смысле?
– Я полтора года провел в вакууме, а сейчас могу дышать, но боюсь опьянеть, что ли.
– Это пройдет.
– Конечно.
– Ты позвонишь Ольке?
– Завтра. Я хочу увидеть детей.
– Правильно. Сегодня мы будем кутить.
– Нет. Я хочу собраться с мыслями. Побыть дома.
– Поедем к маме?
– Больше некуда. К своей собственной квартире я не могу даже приближаться и, честно говоря, не собираюсь рисковать.
– Отхапала квартирку твоя любезная, да? – хохотнула Гелька.
– Давай не будем об этом.
– Окей. Молчу.
– Тогда давай завтра мы рванем с Толькой в твой любимый кабак – там Гиргадзе играет.
– Хорошо.
Гелька лихо гнала машину, обходя на виражах жукообразные грузовики и скромные неказистые жигулёшки.
После Гельки в жизни Андрея появились еще две девушки, и он долго метался между ними, не зная, с какой остаться. В итоге нахрапистая Алена прибрала его к рукам и быстренько окрутила. Через месяц после свадьбы он застал её с начальником-англичанином в весьма фривольной позе. И развёлся. Надо сказать, что Алёна не особо и печалилась. Она познакомилась с партнером своего босса и уехала жить в Канаду. Написала бывшему мужу пару писем о грусти и тоске по русским кудрявым березкам, сделала карьеру, родила ребенка. Теперь у неё собственное дело, большой двухэтажный дом, и всё хорошо. На присланной фотографии красуется типичная американская семья: стройная смуглокожая красотка в белом брючном костюме с голливудской улыбкой, низенький толстенький пухлячок с ранней лысиной, в дорогих очках тонкой золотой оправы, придающей ему самоуверенный вид холёного победителя жизни, и веснушчатый бутуз, крепенький как груздь, похожий на отца, весь в милых младенческих перетяжках.
От этого периода в жизни остались в памяти только огромные печальные глаза другой подруги, любившей его тогда, но не пожелавшей «бороться» за счастье. Андрей как-то раз, уже после второго развода, упрекнул Асю за это. Она спокойно посмотрела на него и ответила: «Милый, ну я же не борец сумо. Ты сам так решил». «Я сам решил быть шутом и веселить окружающих. Я не давал себе возможности думать, потому что в мою голову могли закрасться мысли, которых я не желал», – признался себе Андрей.
Странно, но после психушки он начал больше размышлять, стал тише и мудрее. Руки его лежали на коленях, как у примерного школьника, иногда теребя потрепанную материю брюк.
– Приехали, – прервала его размышления Ангелина и повернула к нему лицо.
Андрей заметил маленькие лучики морщинок у глаз, чуть прорезавшуюся скорбную складку рядом с правой ямочкой щеки, усталый взгляд своей первой жены.
– Спасибо, Гелюшка, – мягко произнес он. – Попей со мной чаю, пожалуйста. Ты по-прежнему очень красива и ничуть не изменилась.
– Да ладно тебе, Дю, – рассмеялась она. – Я вижу, что твою галантность Казановы ничто не прошибет.
– Стараюсь, – криво усмехнулся он. – Я нынче парень холостой, на выданье. Правда, кому я теперь нужен!
– Придется мне найти для тебя какую-нибудь парижаночку, которой приглянется русский мачо.
– Да уж... Только хватит с меня браков. Я вляпывался уже три раза, пора бы и поумнеть.
– Что ты будешь делать дальше?
– Хочу увидеть детей. Встану на учет в диспансер. Схожу в налоговую и в пенсионный фонд. Попробую найти работу, хотя с моей «родословной» это затруднительно.
– Дю, я оставлю тебе денег на первое время.
– Я не откажусь, хотя брать деньги у женщины гусары не должны. Ты знаешь, мать работать не может.
– Ты не рад, что вышел?
– С одной стороны рад, с другой – меня пугает будущее. Мне кажется, что его у меня просто нет.
– Дю, мы обязательно что-нибудь придумаем.

– Я рада, что ты вышел, Андрей, но ты уверен, что для тебя это к лучшему? – голос Ольги был чужим и жестким.
– Время покажет.
– Ты собираешься искать работу?
– Да.
– Я могу тебе дать в долг немного денег. Много у меня нет, надо кормить и одевать детей.
– Как они?
– Хорошо.
– Вспоминают обо мне?
– Нет.
– Денег не надо, я хочу увидеть детей.
– Это исключено.
– Почему?
– Не хочу портить им психику, она и так неустойчива. Детей после твоих развлечений приходилось консультировать у психолога.
– Но я им отец.
– Какой ты отец?! Денег не зарабатываешь, выглядишь как бомж, с тобой идти рядом стыдно. Ты что, подашь им хороший пример в жизни? Чему ты их научишь? Как рубить соседям топором дверь? Как заявлять в милицию о подложенной в доме взрывчатке? Извини, мне пора уходить.
Положив гудящую короткими противными гудками трубку, Андрей подошел к окну. Зябнущие прохожие торопливо спешили по своим делам. Ветер гнал по тротуару скукоженные пожухлые листья и мусорные бумажки, поднимал людям воротники, бросал в лицо пыль и песок, норовя попасть прямо в глаза, проникал в оконные щели и гулко свистел, похохатывая. Дорога была запружена возмущенно ревевшими, застрявшими в пробке автомобилями. Андрей, стоя за стеклом, чувствовал себя в том же отделяющем его ото всех вакууме. Через несколько дней у него день рождения. Сорок третий или сорок четвертый? Вроде бы сорок четвертый. Надо спросить у мамы. А, можно же посмотреть в паспорте! Сорок четвертый. Андрей поднес зажигалку к сигарете. Руки дрожали. «Я сказала детям бежать домой из школы, не оглядываясь. Если ты посмеешь подойти к ним на улице, они будут звать милицию», – вспомнилась ему одна из первых фраз жены. «Теперь мною пугают моих собственных детей», – отрешенно подумалось Андрею. Он прошел в коридор, включил свет и стал придирчиво рассматривать себя в зеркале. «Я постарел. Появилась седина, новые морщины, хотя старого шрама на лице почти не видно. Неужели я страшен? Прохожие от меня не шарахались и вроде не косились, когда я выходил в булочную. Гелька привезла мне чемодан приличных вещей своего очередного мужа, почти новый фирменный шерстяной свитер, демисезонное пальто. Надо будет только купить ботинки. Размерчик у меня маловат. Но на ботинки-то мне хватит, а еще на игрушки детям останется. Как бы их увидеть?» Хорошо ещё, что сердобольная тёща разрешила по две минуты поговорить с каждым из них по телефону. Тоненькие механические голоски монотонно отвечали: «Привет, папа. У нас всё хорошо. Мы ходим в школу и стараемся хорошо учиться».
В замке нерешительно повернулся ключ, и из коридора выглянуло смущенно-счастливое лицо матери.
– Дюнечка, – торопливо зашептала она, – я тебе кефирчику принесла с булочкой. – Мать говорила несколько в сторону, слегка накреняясь и отводя виновато-помутневшие глаза. Терпкий и душный запах дешевого портвейна сладковато тянулся за ней вуалью.
«Опять, – удрученно подумал Андрей, – не могла не найти повод».
– Спасибо, мама, я не голоден. Пойду, пожалуй, прилягу. Что-то я устал.
– Иди, соколик, полежи, – обрадовано затараторила та. – А я тебе блинков испеку.
Андрей лег на кровать носом к стене, услышал шаркающие неуверенные шаги матери. Она подошла и постояла рядом с кроватью. Погладила его робко по голове, вздохнула и вышла на кухню.
«Как она постарела, – подумалось Андрею. – А когда-то давно всё было хорошо. Я ходил в школу, ездил в пионерские лагеря. На выходных отец брал меня на футбол, и мы вместе с его друзьями заворожено наблюдали за ходом игры, взрываясь криками от неудач и восторженно вопя от мастерского гола. Вместе с родителями мы ездили летом на пикники и рыбалку, ночевали в палатке, варили уху… Сидя поздним вечером у костра, я смотрел, как отец нежно нашептывает маме что-то на ухо, и как она, зардевшись, шутливо хлопает его по руке, а высокие загадочные звезды мигают в черной глубине неба, танцуя свои странные танцы и будоража воображение неразгаданной, но притягательной тайной. Когда отец внезапно умер от инфаркта, мать изменилась. Казалось, все её силы уходили на стремление удержать рядом с собой угасающий образ отца. Она стала задумчивой, постоянно теряла ход мысли в разговоре с окружающими, часто замолкала на полуслове и устремляла взгляд в одну точку, выходила же из своей медитации неохотно и часто плакала, мучилась бессонницей. Кто-то из врачей посоветовал ей выпивать на ночь по пятьдесят грамм коньяка. С этого всё и началось. Потом были больницы, монастыри, но это оказалось бесполезным – она давно жила в том мире, где находился мой отец. Странно, но, кажется, что сейчас она начинает потихоньку возвращаться ко мне. Может быть, еще не всё потеряно у нас обоих?»

– Ну, Дю, не робей, мы пьем за тебя, – Ангелина подняла бокал.
– За тебя, Дюш, – сказал Толик.
– Спасибо, – ответил Андрей и поднял бокал с минеральной водой.
Его мучило желание присоединиться к друзьям и тоже пригубить огненной жидкости, хотя он и понимал, что это ему противопоказано. Он танцевал с Гелей, потом смотрел, как лихо она отплясывает с Толиком какой-то сумасбродный танец. Рука сама потянулась к пузатой бутылке с янтарным напитком. Он нерешительно повертел в руках бутылку – выдержанный, пять звезд. Воровато оглянувшись на друзей, быстро плеснул себе в бокал коньяк и замер, всё еще борясь с собой, но тут же сдался и опрокинул его в рот. Неожиданное тепло окутало его, разгораясь изнутри живота и постепенно доходя до самых кончиков пальцев. Жизнь стала казаться лучше. Смазались первые впечатления от неожиданной свободы, оказавшиеся далеко не радужными. У него есть друзья, которые его не оставят, поддержат в трудную минуту, а потом уже можно будет собраться с силами и жить дальше: устроиться на работу, увидеть детей, вылечить мать…

Ночью ему стало плохо. В голове мутилось. Сердце заходилось дикими бешеными скачками обезумевшей лошади, то замирая, то вновь пускаясь вскачь с новой силой. Перед глазами вертелись разноцветные огни, разум утаскивало куда-то вглубь, в чернеющую воронку, жадно распахнувшую свою алчную пасть в ожидании жертвы. Огни сменялись молчаливыми серыми тенями, от которых тело конвульсивно сжималось в мёрзлом испуге. Завыл жуткий ветер, подталкивая Андрея в спину, не давая уцепиться ускользающим сознанием за какую-нибудь вещь, спасительный якорь реальности.
– Мааа! – выталкивая из себя наступающее безумие, позвал он.
Мать не услышала, хотя и спала в той же комнате. Андрей попытался встать, но руки и ноги отнимались, не слушаясь. Он свалился на пол и рывками, извиваясь, пополз к её кровати. Через томительно долгое время – казалось, что прошла вечность, пока он преодолевал ледяную пустыню времени и пространства – ему удалось подкатиться к её полускинутому на пол одеялу. Руками и зубами как за соломинку, Андрей уцепился за его край и из последних сил потянул на себя.
– Мааааа!
– Ааа? – вскинулась та.

Когда Андрей проснулся, за окном стояла всё та же ноябрьская хмарь. С трудом он вспомнил обрывки вчерашнего полусна: опухшее мамино лицо, злые лица врачей, благостный укол, еще один и – облегчение, позволившее окунуться в спасительное забытье, и, уже на грани провала, заикающуюся виноватую фразу: «Сыночек мой!» Андрей попытался встать. Голова еще кружилась, но координация вернулась. Он осторожно спустил ноги и нашарил на полу тапки, аккуратно стоявшие по стойке смирно рядом с кроватью на старом выцветшем коврике. Цепляясь за стены, он приподнял огрузневшее тело и поплелся на кухню. После чая и бутерброда, который он с трудом пропихнул в рот, мучительно сглатывая куски, ему стало легче. «Ася!» – мелькнуло озарением в голове.
Подняв трубку, он нерешительно постоял, слушая гудок. Медленно набрал одну за другой цифры навсегда запечатленного в мозгу номера. Там сняли трубку.
– Алло.
– Ася?
– Дрошик?
– Ты узнала!
– Как ты?
– Я хорошо. Как ты?
– Да вроде уже лучше.
Слова путались на языке, то пролезая без очереди вперед, то, наоборот, задерживаясь, теряясь где-то на полпути.
– Ты где?
– Я дома.
– С тобой всё в порядке? Тебя выпустили?
– Да. Спасибо.
– Знаешь, я так хотела к тебе приехать, но Ольга сказала, что к тебе пускают только близких родственников по списку, и что это невозможно.
– Я знаю. Ничего. Твои письма помогали мне.
– Там было ужасно?
– Да. Я не мог писать. Всё написанное тут же отнимали и относили врачам, а потом не возвращали. Думать тоже было тяжело. Оставалось мечтать.
– Дрошик, пойдешь со мной завтра в театр? Я иду на спектакль, мне надо написать рецензию.
– Да.
– Я так по тебе соскучилась!
– Я тоже.
– Держись, ладно? Всё будет хорошо.
– Конечно, – всё еще деревянным голосом подтвердил Андрей. – До встречи, Ася.

Глаза Аси мгновенно выцепили из несущейся толпы знакомое лицо и осветились радостью. Она сделала шаг навстречу, неловко уткнулась ему лбом в плечо и сказала:
– Привет, Дрошик!
– Привет, Ася.
– Ты совсем не изменился.
– А ты стала еще красивее.
– Правда?
– Да.
Ася взяла Андрея под руку, ничуть не смущаясь его неловкими движениями и нерешительностью.
– Сегодня будет очень хороший спектакль «Александр Блок», поставленный по его «Балаганчику» и циклу «Стихов о прекрасной даме». Там Блок, Андрей Белый и Люба, жена Блока, их любовный треугольник. Драма о любви. Спектакль символичный, черно-бело-красные костюмы, хорошая пластика, потрясающая музыка.
– Буду рад посмотреть. Мне теперь так хочется наверстать упущенное.

После спектакля Андрей с Асей бродили по бульвару. Андрей был задумчив и молчалив.
– Тебе понравилось?
– Да, сильная вещь. Знаешь, в мире всё так просто: главная действующая сила – это любовь, но она же и главный разрушитель. Спрашивается, где же гармония?
– У кого где. Каждый человек ищет свою точку равновесия в мире и балансирует на ней.
– А какая точка баланса у тебя, Ася?
– Это сложно выразить словами. Понимаешь, она где-то внутри тебя, она неосязаема, скорее, интуитивно предвидима, как что-то внезапно наступившее. Думаю, что она может меняться с возрастом, с изменением твоих ценностей, чего-то еще.
– Я пока не нашел свою точку баланса. Старые ценности ушли, а новых пока нет.
– Ты найдешь.
– Я постараюсь.
– Дрошик, я же на самом деле ничего не знаю. Скажи мне, почему?
– Ась, давай потом, а? Я сам должен еще понять, как всё произошло.
– Ладно, извини.
– Просто всё было неправильно с самого начала. Я не хотел осознавать, как много ты для меня значишь. Я испугался. Испугался той силы, с какой ты любила меня, и той силы, с какой любил тебя я, того, что если ты вдруг уйдешь, я просто умру. Поэтому я решил уйти первым, не дожидаясь ада, но тем самым обрёк себя на него сам.
– Глупый ты.
– Знаю. Теперь знаю. Ведь уже поздно?
– Поздно, Дрошик. Прошло столько лет. Всё изменилось. Я стала другая. Ты всегда хотел меня видеть сильной и уверенной в себе. Теперь я такой стала. У меня есть муж, ребенок, я их очень люблю.
– Ася, прости меня.
– Ничего, Дрошик, всё хорошо.
– Прости за то, что той хрупкой тургеневской Аси больше нет.
– Это жизнь, Дрошик. Не переживай. В наш век тургеневские барышни не выживают.
– Давай на днях куда-нибудь сходим?
– Давай.
– Я пройдусь еще немного один. Ладно?
– С тобой всё будет в порядке?
– Да, всё хорошо.
– Ладно. Пока, Дрошик, звони.
Ася поцеловала его в щеку, помахала на прощанье пальчиками в прощальном жесте и ушла.
Андрей долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась в подземном переходе метро. «Мы как птицы, садимся на разные ветки…» – вспомнились ему слова знакомой песни. Как невыразимо жаль того, что вернуть невозможно. Андрей сел на лавочку, стоящую в конце аллеи, в каком-то уединенном ответвлении. Голые ветки колючего кустарника отделяли его от редких прохожих. В глазах отражался свет тусклых фонарей. Прошлое мелькало перед глазами Андрея.
Вот – Ася: робкая, стесняющаяся, с доверчивым лицом, влажными глазами, в расширенных зрачках её вопрос, на который нет ответа. Вот её выгнувшееся дугой от страсти изящное тело, с запрокинутой белоснежной шеи стекает вниз маленький золотой крестик, а губы слегка разомкнуты и устремлены к нему. Вот она уже на кухне, с распущенными волосами в его рубашке, сидит, поджав под себя босые ноги, и осторожно мелкими глотками пьет обжигающий чай, а её глаза лукаво поблёскивают, словно у расшалившегося щенка, который не может остановиться, заигравшись. Вот она в работе, с бухгалтерскими документами, сосредоточенно деловая, строгая и собранная, словно натянутая в тетиву лука стрела. Вот еще… еще… еще…
Вот она уходит с их последнего свидания, окончательно поставившего все точки над "и". Стройная прямая спина, чуть замедленный шаг, словно в ожидании того, что всё ещё можно вернуть, остановить… Вот Ася в белом платье: выходит замуж, её рука покоится на сгибе локтя будущего мужа, и сердце Андрея непроизвольно сжимается тоской и ревностью, а руки мнут букет роз, не замечая, как их острые шипы впиваются в ладони, оставляя еле заметные красные точки по линиям жизни и любви… Вот его сумбурное пьяное признание в любви, просьба вернуть всё, простить, и холодный асин голос: «Нет, это уже невозможно. Я больше не люблю тебя, но мы можем быть друзьями, если хочешь. К тому же у тебя прекрасная милая жена и, насколько я знаю, она ждет ребенка. Ты не имеешь права так поступить с ней. Если ты сделаешь так один раз, я буду ждать, что и в другой раз, со мной, ты поступишь так же».
А вот Ольга: тоже робкая, тоненькая, чистая, религиозная. Андрей вспомнил, как они ходили вместе на службы, ставили там свечи к иконам, как его охватывал восторг и желание стать лучше, дать своим будущим детям ту нравственную чистоту, от которой всё становится светлее в мире. Строгие лики на иконах, молитвенно сложенные руки, атмосфера чего-то высшего… Покаяние… Причастие… Радость от того, что стал, наконец, отцом. Сын – первый, потом второй. Крестины. И уже позже, гораздо позже – их обдуманное, полное торжественной величественности венчание. Их обеты. «В горе и в радости…», – мы не смогли, мы несовершенны, слишком греховны и эгоистичны, слишком мелочны. Надо сходить в храм. Андрей понял, к чему интуитивно стремилась его душа – очиститься от скверны. Надо попоститься, почитать молитвы и пойти в храм.
Картинка сменилась другой. Вот Ольга приходит с работы. Дети виснут на ней, как гроздья спелого винограда. Резкий бабий окрик: «А ну в постель, по кроватям! Я кому сказала, дрянь! Марш отсюда!» Вот она шлепает младшего сына по губам за бранное слово. Он съеживается, в глазах испуг и боль. По губе медленной тихой струйкой течет кровь, но он не плачет, с трудом сдерживая слезы – боится, что мать накажет сильнее. Вот она отвозит детей к бабушке с дедушкой, но возвращается домой поздно, лениво потягиваясь и мурлыча, как кошка. В глазах усталое сытое выражение. Она поспешно идёт в душ, моется, а потом быстро ложится спать, надев предварительно пижаму: «Извини, я так замоталась. Устала страшно». В очередной раз: «Извини, болит голова. Мигрени замучили», «Что-то пошаливает сердце», «Ах, давай в другой раз»… Звонки «по работе», вальяжные голоса мужчин… У первого сына астма. Сдали его на полгода в лесную школу. Приезжали не на каждые выходные – у Ольги не было сил, но зато были дела. У младшенького – синдром гиперактивности, надо заниматься больше разными предметами, воспитывать усидчивость и внимательность, водить в кружки… Какие кружки, секции? Нет времени.
В голову стала закрадываться странная мечта – вернуть Асю. Любой ценой. Надо написать роман. Метафоричный, но такой, чтобы всё срослось. Реализовать мечту на бумаге, оформить мысль в слова, облечь фантазию в плоть, тогда тонкие грани бытия визуализируются, переплетутся в нужном направлении, и всё получится. Обязательно получится. Но роман закручивался куда-то не туда. Откуда-то вылезли древние греки, галеры, боевые корабли. В амбразурах – пушки. На берегу дивный сад, в котором обитает дриада, фея его грёз. Она пьет нектар и амброзию, выращивает прекрасные цветы, у которых почему-то алчные и склизкие рты, сжирающие бабочек и насекомых, приклеивающие к своим лепесткам их тоненькие ножки и поглощающие заживо. Фея плачет. А рядом, две греческие армии сшибаются в бою, пытаясь отвоевать прекрасную Елену. Та хохочет, глядя с крепостной стены, как умирают за нее герои, вспарывая друг другу кишки. Елена поглощает теплые сердца падших, окровавленным ртом крича: «Еще! Ещё!..» Елену надо убить! Но дописать роман не было сил…
На работе полный швах – сокращение штатов. Ольга вне себя.
– Ты собираешься работать? По-твоему, я одна должна тянуть этот груз? Ты ничтожество. Ты – не мужчина. Ты не способен ни на что. Что ты сделал? С работы гонят, музыкант ты тоже никудышный. Алкоголик чёртов, всё время пиво хлещешь, скоро будешь такой же, как твоя мамаша, которая в запое по этажам голая бегает!
– На маму не смей!
– А что ты мне сделаешь? Ударишь? Ну, давай, бей! Чего от тебя еще ожидать можно!
– Ольга, что с нами случилось?
– А чего ты ждал? Посмотри на себя. Чего добился? Другие к этому времени уже устраиваются в жизни как следует, а ты? Всё мечтаешь о великой карьере музыканта? Да тебя никто не возьмет. Бухнёшь, а потом тебя на сцену не поставишь в таком виде. Тебя даже друзья презирают!
– Заткнись, стерва! – в тот раз он просто разбил кулаком стекло в кухонной двери, сильно поранив руку. Замотав её кое-как бинтом, тут же окрасившимся красным, пошел в травмпункт. Наложили несколько швов.
В другой раз Ольга довела до того, что он просто от греха подальше хлопнул дверью и ушел в ночь, прямо как был – в дорогом офисном костюме и с портфелем. Около метро познакомился с какими-то мужиками. Распили на троих. Добавили. Не хватило. Они уговорили его поехать с ними на машине за деньгами. В темном переулке раздели, вытащили кошелек, а когда увидели, что денег нет, обозлились и избили. Распаляясь ненавистью алкогольного дурмана, пырнули ножом. Их спугнули чьи-то шаги. Повезло. Андрею удалось доползти до дома и вызвать скорую, которая увезла пострадавшего в дежурную больницу. Перелом нескольких ребер, ключицы, вывихнута челюсть, сильные порезы от ножа на лице, груди, правой ноге. Ольга не навещала, и у Андрея стала закрадываться мысль, что это она наняла этих мужиков, чтобы убить мужа. Стало страшно, и он усердно гнал от себя эту мысль, но она опять возвращалась. Приходили друзья, старались ободрить. Асе он ничего не сказал – было стыдно.
Вернувшись домой, он с удвоенной силой принялся искать работу. Её не было. Бывает иногда такой период, когда остается лишь замереть и ждать, когда нужна передышка. Дети были у бабушки с дедушкой. Ольга устроила скандал из-за денег. Порвала все партитуры с нотами, изувечила клавиши и фортепьяно, разбив их молотком, и убежала к соседям, испугавшись того, что натворила. Черная муть заволокла Андрею глаза, вползала змеею в мозг, круша преграды, взвивая вихрь злобы и мести. Тварь! Елена! Убить! Где топор? Зомбированный своими мыслями, он подхватился. Его закружило предвкушение мести. Надо создать штаб! У каждой армии есть штаб. И еще связной пункт! И арсенал! Так... Всё по порядку. Собираем ножи, стамески, топор, молоток. Бабина с веревкой тоже пригодится. Строим баррикады. Связной пункт в маленькую комнату. Осторожно. Враг не дремлет. Вперед! Топором, на абордаж. Тьфу ты, черт! На штурм! Шагом марш! Косяк двери железный, дверь тоже. Так, устраиваем военный совет. Ясно. Топором тут не возьмешь – будем выкуривать! Топором можно порубить табуретки, пару старых газет на поджог. Вот и костерок! Теперь в связной пункт. Быстро! Надо сказать о бомбах! Подложили взрывчатку, как на Гурьянова. Оперотряд – на выезд, надо спасать людей! Помогите! Ха-ха-ха!
Когда приехала милиция, скорая помощь и спецназ, Алексея корежило. Он тупо сжимал в руке нож, сидя на полу в каком-то ступоре, но ни кого даже не замахнулся. В глазах стояла страшная пелена потустороннего мира. «Елена!» – прошептал он, глядя на испуганную жену. «Не узнает!», – всхлипнула та. Потом были выбитые зубы, каталажка, суд и затем – психиатрическая клиника тюремного типа.

Андрей очнулся от холода. Было темно и промозгло. Зимняя позёмка бросала манную крупицу снега за шиворот, леденила руки, норовила забраться внутрь, поглубже, со всей силы прицельно запустила одну из крупинок в глаз. Надо было ехать домой, к матери. «Всё уже прошло, – напомнил он себе, – надо писать всё с чистого листа – по-новому. Съезжу в монастырь. Приду в себя. Найду работу. Налажу контакт с детьми. Жениться больше не буду. А потом, потом, через несколько лет, когда всё уляжется, я убью Елену! И допишу роман».

поделиться

Ирина Горюнова

19.01.2007