Замужем за Кларком Гейблом

Ей бы следовало жить в Москве. Будь она русской, она бы сказала: "Боже мой, жизнь проходит, а я еще и не начинала жить. В прошлую Пасху, когда над березовой рощей проплывали нежные облака, а ручьи шептали о приближении лета и церковные колокола надрывались в веселом перезвоне, я сидела дома, пила водку и жаждала любви. Не знаю, то ли жизнь на меня в обиде, то ли мне на нее сердиться, но жизни нет. Иван Иванович, бога ради, встретьтесь со мной вечером у пруда, где лягушки квакают, объясните мне, что значит эта боль в моем сердце". И Иван, встретившись с ней, объяснил бы ей все попросту.
Она, однако, жила в Дублине, в красивом кирпичном домике, окаймленном красной терраской, с садом, на Саут-Серкьюлер-роуд, рядом с домом для престарелых дам - переполненным, и Килменхемской тюрьмой - пустой. Она добродетельно пилила своего мужа, в то время как лучше было бы выпить с ним рюмочку, а свою добродетель вылить в раковину.
Дважды в неделю она ходила в кино, вылизывала дом, пока не удавалось извлечь всю грязь из ковров, покупала каждую неделю какую-нибудь безделушку и ставила ее на каминную доску, мыла собаку, протирала до блеска окна, после обеда ложилась вздремнуть, новости черпала из "Местных слухов" и "Еженедельника для Уинифред", ходила на прогулку и усаживалась поджидать возвращения мужа с работы.
Разговор каждый вечер происходил один и тот же.
- Ну что, трудный был денек, милый? - спрашивала она.
- Да нет, все в порядке, дорогая, - отвечал он.
- Что ты ел на обед?
- О, обед был прекрасный. Свиная отбивная со шпинатом и жареной картошкой, пирог с ревенем, кофе. Очень вкусно.
- А я вымыла Герби, взгляни на него. О, это было ужасно. Но он такой славный. Правда, Герби?
- Наш добрый старый Герби. Он ведь любит мыться в душистой ванне. Ты не очень устала, дорогая?
И она всегда отвечала, что да, очень устала, что у нее колет в боку или очень болит голова. Она делала несчастное лицо, и он говорил ей: "Ну что ты, право", а она, страдальчески сморгнув, печально просила его дать ей почитать вечернюю газету. Обычно он предлагал пройтись или сходить в кино или просто курил трубку и рассказывал ей какую-нибудь скабрезную историю. А потом они шли спать, и так изо дня в день.
Прежде чем лечь, она всегда молилась, а потом пристраивалась рядом с ним и ждала, когда он захрапит. Он был ей приятен - достойный, трудолюбивый, прямой, благородный человек.
Но любовь прошла. Детей у них не было, и ее это беспокоило. К тому же он был методистом и регулярно посещал стоявшую у дороги крытую железом церковь. Это тоже беспокоило ее, она ежевечерне молилась, чтобы он обратился в правильную веру, но с ним об этом никогда не говорила. Он был англичанином, а потому проявлял упрямство в своих религиозных убеждениях.
Однажды утром она поцеловала его на прощанье у калитки и, резко отпрянув, пристально посмотрела на него.
- Дорогой, ты не побрился?
Он глупо усмехнулся, приподнял шляпу и сказал:
- Я отращиваю усы. И умчался.
В течение нескольких недель их вечерний разговор имел дополнение.
- Мне не нравятся твои усы, дорогой.
- Потом будет хорошо. Приятели на работе пристают ко мне с этим. Но я не обращаю внимания. Завидуют, наверное.
- Но ведь усы щекочут, дорогой.
- А разве это не приятно, милая?
Однажды они отправились в кино - на "Сан-Франциско", с Джанет Макдональд и Кларком Гейблом. Фильм был о шалопае, хорошем человеке и героине, которая пела. Они были, несмотря ни на что, большими друзьями. Несмотря даже на то, что хороший человек (Спенсер Трейси) был священником.
Шалопай однажды подрался с ним, и, хотя священник - он учился боксу - мог бы уложить его одним ударом, он только вытирал кровь, сочившуюся в уголке рта, и грустно смотрел на шалопая. В конце концов, случилось землетрясение, земля разверзлась, и все попадало в эти провалы. А шалопай пал на колени и нравственно преобразился.
На экране при этом показывают дыры в ботинках Гейбла, потому что, взглянув на его лицо, никто не поверил бы в его преображение. И тогда они берутся за руки и идут с холма навстречу кинокамере, а искрящийся прозрачный занавес закрывается под звуки песни "Сан-Франциско, открой свои жемчужные ворота", и все расходятся по домам счастливые.
В тот вечер она шла домой молчаливая, погруженная в мечтательную задумчивость. Она не слышала ни одного его замечания о фильме, а когда они пришли домой, все смотрела на него странно, словно издалека. Неприкаянно ходила она по гостиной взад и вперед, исподтишка бросая на него виноватые взгляды. Она не хотела ложиться спать, а в ответ на его болтовню едва откликалась. Она забыла помолиться за его обращение в истинную веру и долго лежала без сна, глядя на зыбкие очертания равнины, над которой плыл, подрагивая, теплый воздух, накалившийся за день над городом.
На следующий день она снова пошла в тот же кинотеатр, одна, а вечером попросила его сводить ее на этот фильм. Что он и сделал с удовольствием: ему хотелось понять, как они ухитряются сделать так, что все попадало в проломы. Пока шел фильм, она держала его руку и украдкой поглядывала на черную полоску его гейбловских усов.
Этой ночью она надела розовую шифоновую сорочку, которую купила, когда думала, что у нее будет ребенок (а произошел выкидыш). Она надевала ее еще раз, когда ей удалили камни из желчного пузыря, а также когда у нее был аппендицит. И еще когда она попала в больницу, свалившись с лестницы. Она чуть-чуть подушилась за ушами и, осмотрев себя в зеркале, сказала:
- Дорогой, я тебе говорила, что у меня был неплохой голос, когда я была... ну, до того, как я вышла за тебя замуж?
И изгибаясь, она запела "Сан-Франциско, открой свои жемчужные ворота".
- Похоже на звук гидравлического пресса, - шутливо пробормотал он. - Или когда лифт спускается.
Лежа рядом с ним и глядя на его профиль, она прошептала:
- Дорогой, предположим, что мы в Сан-Франциско. Только ты и я. И земля вдруг начала дрожать...
- Классно! - воскликнул он. - Вот так? - И он стал подпрыгивать на пружинах вверх и вниз. Она испуганно вскрикнула.
- Что такое, дорогая, что-то не так?
- Ты так груб, - в голосе ее было обожание.
- Моя крошка испугалась?
Она выключила свет.
Следующие две недели они были счастливее, чем после медового месяца, в своем кирпичном домике на Саут-Серкьюлер-роуд. Она купила пластинку "Открой свои жемчужные ворота". Она засыпала его вопросами о землетрясениях, и он читал все, что попадалось на эту тему. Однажды в субботу она узнала, что фильм идет в "Брейе", и под предлогом, что хорошо бы выбраться на море, снова заставила мужа сводить ее в кино. Это показалось ему скучноватым, но, будучи человеком мягким, он был рад доставить ей удовольствие. Когда фильм пошел в "Малахиде" и она снова изъявила желание пойти, он заколебался. К его изумлению, она тут же сдалась и сказала, что, если бы он ее ударил, она бы не стала его винить, она, вероятно, заслужила это. Он слегка поддел ее, когда на следующий день увидел на стене гостиной пришпиленную фотографию Гейбла, готового к борьбе на ринге.
Но когда она купила ему галстук, старомодный пристежной воротничок с острыми углами, попросила его брать уроки бокса, а также вознамерилась познакомить и подружить со своим исповедником, он несколько всполошился. Он категорически отверг исповедника и бокс, но галстук и воротничок надел и стал похож на лошадь с плохо подобранной упряжью.
Увидев его измученное лицо после того, как он нацепил на себя все это, она подумала: он несчастлив, так как догадался, что я изменяю ему с Кларком Гейблом. И она пошла посоветоваться со священником.
В полном молчании выслушав ее рассказ, тот сказал: "Это очень деликатная проблема, мне нужна неделя, чтобы обдумать ее". В конце недели она пришла снова, на этот раз в черной вуали. Священник объяснил ей, что главное предназначение брака, естественно, рождение детей, а то, что называют "любовью", разумеется, второстепенно по отношению к главной цели. И вообще, сказал он, что такое любовь? Что в самом деле такое все эти странные манипуляции, которые ведут к этой главной цели (он ее уже назвал). Для холостяка все это вещи очень странные. Но, с другой стороны, добавил он поспешно, кто мы такие, чтобы вопрошать о путях Провидения, хотя подчас они не просто удивляют, но вообще сбивают с толку? В любом случае, заторопился священник, раз уж так обстоят дела, то ему кажется, что если всегда иметь в виду конечную главную цель и только ее (он подчеркнул: только ее), то нечего возразить против ее решения жить с этим мистером Марком Кейблом. Конечно, она может продолжать верить, добавил он раздраженно, ибо ее вопрос доставил ему изрядное неудовольствие и вынудил перелистать немало латинских книг, она может продолжать верить - о, разумеется, всегда помня о главной конечной цели, - что она живет со своим дедушкой. Тут он резким жестом велел ей уйти. Она ушла, уязвленная и обескураженная намеком на дедушку, и все же никогда - со свадебной ночи - она не была так довольна правильностью своего поведения.
Радость ее была недолгой, по дороге домой она купила журнал про кинозвезд, в котором был большой портрет Кларка Гейбла и сообщалось, что в Нью-Йорке ходят слухи, будто "нашего Кларка" часто видят в увеселительных заведениях в обществе знаменитой нефтяной миллионерши.
Вечером она заметила, что ее Джордж поглядывает на нее озабоченно. Ничего удивительного в этом не было: она сама постоянно смотрела на него как-то странно.
- Устала, дорогая? - спросил он.
- Очень это тебя интересует, - вскричала она трагическим голосом.
- Правда интересует, радость моя.
- О, тебя абсолютно не интересует ничего, что касается меня, - патетически воскликнула она. - Что ты ел на обед?
- Ну, - промямлил он, несколько ошарашенный такой внезапной переменой темы, - я ел говядину с почками, ревень с кремом и черный кофе. Все очень вкусно.
Выслушав, она презрительно рассмеялась.
- В одиночестве? - в ее голосе звучал вызов.
- То есть в каком смысле "в одиночестве"?
- Ты был один?
- Ну нет, конечно. Со мной были приятели, как обычно.
- Приятели!
Она издала - так ей казалось - сдавленный стон, переходящий в рыдание, и пулей вылетела из комнаты. Он, уставившись на собаку, с надеждой вилявшую хвостом, стал тщательно исследовать свою совесть. А так как у любого мужчины что-то да есть на дне совести, хотя бы и совсем пустяковое, он долго нервно теребил воротничок, прежде чем отправился спать. Она не произнесла ни слова. Он было спросил, не простудилась ли она, когда услышал рыдающий звук, заглушенный подушкой. Тут она простонала так, словно сердце ее разрывалось, и он вынужден был спросить, не болит ли у нее зуб.
Терпение его лопнуло, когда утром она отказалась встать и приготовить ему завтрак. Англичанин многое может вынести, но не холодное молоко и собачьи галеты на завтрак. В обед он выпил добрый стаканчик виски и еще раз повторил по дороге домой. Он сорвал свой хомут-воротничок, выбросил его в канал, а также подстригся и попросил парикмахера сбрить ему усы. Когда он со скрипом распахнул калитку, его переполняла жажда битвы.
А с ней все было наоборот. Днем она купила другой журнал, который сердито опровергал историю о Кларке Гейбле и миллионерше. Было написано, что мистер Гейбл очень рассердился, прочитав ту статью. В приподнятом настроении ожидала она его возвращения, дрожа от волнения, открыла ему дверь. Едва она взглянула на него - голое лицо и воротничка нет, ей стало ясно, что перед ней муж, а Кларк Гейбл бросил ее. И она с ужасным грохотом рухнула на коврик у входа, а на линолеуме образовалась вмятина.
Бедному Джорджу понадобилось около часа, чтобы привести ее в чувство и успокоить, и к этому времени вся его воинственность испарилась. Кроме того, он с облегчением увидел, что она стала прежней, похожей на себя: так же жаловалась и тяжело вздыхала. Резким тоном - он с радостью отметил это - она попросила у него вечернюю газету. Когда позже, на исходе дня он рискнул рассказать ей пикантный анекдот, она громко рассмеялась, а потом изобразила смущение и сказала, что ему должно быть стыдно. И он почти возликовал.
С тех пор они жили долго и несчастливо, в полном супружеском согласии. поделиться

Шон О'Фаолейн

Перевод с английского Ирины Васильевой

12.07.2002