Ах, Ирина!

...Соболиная бровь, выдающийся бюст, строгое лицо, строгий костюм, затягивающий талию и круто расширяющийся книзу, в руках деловая папка. Это Ирина Васильевна, работник нашего поселкового Совета. В посёлке её знают все: что ни говори, а начальство нужно знать в лицо. Хоть она и не председатель, но всё равно, власть... Фигура у неё видная, влекущая; на людях она её, что называется, несёт, любая группка мужиков взглядами её непременно проводит и кто-нибудь уронит негромко: "Вот это жо-опа!", и все, конечно, согласятся, причмокнут... Но соглашайся – не соглашайся, провожай – не провожай взглядом, а дама эта замужняя, поэтому и говорить вроде не о чем... Но разве можно такую даму – и не обсудить? Что вы! Да ещё в таком посёлке, как Термальный...
Э-хе-хе! Дела давно минувших дней…

В ту пору жил я в этом самом Термальном, состоящем из четырёх-пяти жилых "хрущёб" и парниково-огуречного комбината, при котором посёлок этот и возник. Ну, конечно, школа ещё, детский сад и магазин в центре, который был и своего рода центром поселковой жизни, клубом, где все могли встретиться со всеми и обсудить животрепещущее. Раскинулось всё это безобразие вместе со своими сараями, гаражами, теплицами, раскорчёванными огородами и свалками у подножия живописной сопки, что сильно этой живописности вредило. Жителей – тысяча, много – полторы, да и то вместе с посёлком геологов, находившимся в лесочке неподалёку. Фактически это была деревня, только городского типа: все друг друга знают, всё как на ладони: кто, где, когда и с кем. Тайные романы невозможны, просто немыслимы!
А уж что касалось Ирины Васильевны – женщины заметной, бывшей на виду, то все поселковые бабы отдали бы многое, чтобы хоть что-то узнать о её романах. Поскольку ни о чём подобном известно не было, хотя к ней многие орлы подкатывались, то грешили на председателя сельсовета старика Маркелова, мол, уж там-то, в сельсовете, он её, должно быть, непременно... В кабинет вызовет, и тут же требует: встань, мол, передо мной, как... лист перед травой... Она сама его и приучила... Развратна-а – страсть!
Никто всерьёз, конечно, в это не верил, да и трудновато было представить старика Маркелова в этой роли, но потрепаться нашему народу, известное дело, в кайф.
Короче, никто ничего не знал.
...Никто, кроме меня! Я же был нем, как могила.
...Но я, кажется, сказал, что невозможны были здесь тайные романы, о которых никто – ни-ни, ни сном, ни духом. Ну что же, придётся себя же опровергнуть: было! Было, было… По меньшей мере один был роман, о котором никто не знал и не узнал никогда. Я-то знаю это абсолютно точно, потому что… это был мой роман.
"Ну вот, – думает читатель, – теперь о собственном романе речь повёл... Скачет с пятого на десятое... При чём была эта замечательная Ирина Ва... позвольте!... да уж не с ней ли?!.." Смелее, мой проницательный, мысль твоя движется в правильном направлении, ты уже на пороге... Чем же я её взял, спросите? Да ничем... И вообще, я и не думал её добиваться. Отличался я тогда некоторой замкнутостью, и уж первым парнем на деревне точно не был. Думаю, мне просто повезло, что я был её соседом по площадке – это было главным фактором нашего сближения. И ещё я был молод!..
 
...Если мы встречались на людях, то она мне лишь слегка, но, правда, благожелательно кивала. Движения её были плавные, ничего резкого; голова в кивке двигалась неспешно. Это было сплошное достоинство! Наедине же… Я не мог совместить этих женщин в одном лице, для меня это были разные люди. У неё, видимо, был нереализованный запас сексуальности – целые залежи, поскольку отдавалась она мне с какой-то безудержной страстью. Всей фишкой нашего романа было то, что она не то, чтобы приходила ко мне, а как бы ЗАБЕГАЛА, ЗАСКАКИВАЛА мимоходом, обычно в халате, в тапочках на босу ногу, как забегают к соседке за солью или за спичками; этим, наверное, и отговаривалась. Задерживалась минут на двадцать-тридцать, и домой. Ну, кто её мог в чём-то заподозрить?! Но эти минуты наши были наполнены интенсивнейшим сексом! И всё это через стенку от мужа. В самом деле, чистый «Декамерон» – Боккаччо отдыхает.

…Звонок коротко звякал один раз. Она быстро проскальзывала в ещё не полностью открытую дверь, стараясь поменьше «светиться» на площадке. От её неспешности и величавости не осталось и следа: она была быстра, порывиста, не накрашена, конечно, в обычной домашней затрапезе, и только духи она себе позволяла, идя ко мне, только духи… «А вот и я!.. Ну что, скучаешь? Ждал меня?» – скороговоркой, с каким-то нервным смешком говорила она. Я молча заключал её в объятья, погружаясь в её запах, а она прижималась ко мне своим мощным бюстом, предметом моих всегдашних вожделений. Я уже знал, что если она приходит, то не за солью, не за спичками, не парой слов перекинуться, а именно ЗА ЭТИМ, и эта мысль меня страшно возбуждала: я сразу же хотел её, потому что она хотела меня… «Ну говори: ждал или нет?» – вопрошала она, когда мои руки начинали «бродить по холмам» за вырезом халатика, прижимая её к стенке прихожей. Холмы были высокие, выпуклые, с твёрденькими «пимпочками» на вершинах, которые так нравились моим ладоням. Её же рука ненароком опускалась вниз, и она убеждалась, что я её таки «ждал», и весьма. «О-о!» – одобряла она, я же испуганно дёргался, отстраняясь, и может быть, даже краснел: меня страшно смущала моя эрекция, тем более в присутствии дамы!
Тут надо сказать, что был я не по возрасту наивен в этом деле. Да и какой у меня был по женской части опыт? Так, раз, два – и обчёлся… Как-то всё было не досуг: армия, учёба, потом Камчатка… Какие-то юношеские амбиции, какие-то «правила» отношений с женщинами, чисто книжные… Глупость, смех, да и только! Хоть и не на много, но Ира была постарше меня: ей было немного «после», а мне – «до» тридцати. Но в смысле реального жизненного опыта мы были как мать и дитя, ей богу.
«Слушай, ну так нельзя! – сердилась она. – Я для тебя вся открыта, а к тебе не прикоснись!..» И притворно надувала губы: «Ну почему тебе можно, а мне нельзя? Где же справедливость?..» Мне ничего не оставалось, как признать её правоту и обещать ей не препятствовать и не дёргаться, «как будто тебя хотят кастрировать». Я снова ощутил её прикосновение, как бы проверяющее мою упругость – я уже стал к ним привыкать. Но затем она неожиданно оттянула резинку моего спортивного костюма и – какой кошмар! – извлекла этот мой стыдный, нелепо торчащий, в пучках волос орган на свет божий! Я судорожно вцепился в резинку штанов, но она уже держала в руках эту штуку, с улыбкой её оглаживала, а потом – о, ужас! – опустилась на корточки и стала её (или его?) рассматривать! Для меня это был почти шок. Секс – это нормально, но тут другое… Стыд обнажения, сидящий в порах; страшное табу, вбитое с младенчества.

Прибежали в избу дети...
А. С. Пушкин

…Жаркий день, лето, мы живём на даче, или в частном доме, у бабушки. Двор, заросший огромными густыми кустами, много выше меня – это сирень, она не колючая, а дальше ещё сад, там абрикосы, черешня и малинник, огромные заросли, но туда нельзя, можно ободраться. Всё это вместе для меня безграничный мир, джунгли, где можно затеряться навсегда – пока не найдёт бабушка. Соседская девочка пришла ко мне; у неё голубое платьице и два банта над ушами; она мне нравится, но я не подаю вида. Мы уже наигрались, наелись черешни, набегались по двору и по саду, и теперь забрались в самые заросли сирени, как можно глубже, чтоб никто не увидел, потому что я попросил её ПОКАЗАТЬ… Дело в том, что когда она в саду присела и писала под деревом, мне показалось, что ТАМ у неё ничего нет. Может ли такое быть?!.. Моя подруга демонстрирует всё охотно и добросовестно: трусы спущены ниже колен, платьице поднято до подбородка. «Видишь?.. Ничего нет» – она уже знает, раньше меня, что девочкам ЭТО не нужно. Поражённый до глубины души, я стою на четвереньках, заглядывая снизу: абсолютно ничего! только какие-то складки… Вставив голову между её ногами, я во все глаза смотрю вверх, на эти пухлые складки, которые меня всё больше интересуют: наверное, они такие мягкие! И вот… я уже протягиваю руку, чтобы коснуться этих милых припухлостей, но… неожиданно над нашими головами, над нашими райскими кущами, где мы вкушаем от древа познания, раздаётся Глас Божий: «Ах, безобразники! Куда забрались! Чем занимаются!! Ай, как стыдно!!» И действительно, вдруг становится как-то дико, невообразимо стыдно, кровь бросается в лицо, в голову, ноги срываются с места и меня несёт незнамо куда, через кусты, через малину, где я обдираю руки, рву рубашку и только где-то за дощатым туалетом, у самого забора замираю в ужасе, слушая вдалеке плач моей подруги и гневные речи её бабушки, за ней пришедшей.
…«Ну чего же ты боишься, дурачок? – ворковала Ирка, поглаживая петушка и наблюдая, как он дёргается. – Меня-то чего стесняться?» Я стоял перед ней, как на медосмотре у хирурга, вцепившись в штаны и сжав зубы. «Не волнуйся, – успокаивает она. – Он у тебя вполне ничего…» – и неожиданно чмокает его, прижимая к животу. ТАКОЙ поцелуй у меня тоже впервые, но Ира не даёт мне на этом сосредоточиться. «Ну, ладно, – решительно поднимается она. – Мне-то ещё обед готовить!..» – и берёт меня за руку, чтобы... чтобы отвести этого закомплексованного идиота в комнату и сделать с ним сами знаете что, причём "скоренько".
Несмотря на всю бестолковость этого типа, долго уговаривать его – то бишь меня, не пришлось. Но сначала небольшой ритуал: я включаю магнитофон, а точнее – магнитофонную приставку – и ставлю бобину с югославской эстрадой…

...Угрюмый, тусклый огнь желанья.
Ф. Тютчев

Дело в том, что первая наша близость протекала под пение югославских звёзд Караклавич и Марьяновича. Сейчас-то их мало кто помнит, но тогда это был «писк»... Когда Марьянович пел на русском языке, то так чудовищно переставлял ударения, что поначалу вы пребывали в полной уверенности, что поёт он, точно, на каком-то славянском наречии, но уж никак не на русском! Но, вслушиваясь, вы начинали его потихоньку «переводить», а потом и понимать в целом. Это было похоже на быстрое освоение иностранного языка и внушало уверенность в недюжинности собственных способностей.
...Мы покачивались в танце. Я придерживал её за спину, стараясь делать это корректно, чтобы она, не дай бог, не заподозрила меня в поползновениях. Она, чуть отклоняясь назад, прижималась бюстом, с любопытством оглядывая мою убогую обстановку (жил я в то время эдаким анахоретом, ни мало не заботясь о материальном). Мы уже выпили вина, поболтали о том, о сём; она сообщила, что муж её неожиданно стал студентом и сейчас уехал на сессию, а я предложил потанцевать... В одной песне всё повторялись слова, похожие на русское "Ноги босы". Я тут же подхватывал эти "ноги босы", а опьяневшая Ирина Васильевна хохотала, как ненормальная: ей эта фраза казалась и смешной, и неприличной, а может – смешной до неприличия...
Ах, Ирина! Как по-кошачьи ленива ты была, когда я впервые снимал с тебя одежду! «Мой милый, – говорила ты томно, на "вы". – Если уж вам взбрело в голову меня раздеть, то делайте это нежнее!» О, как я старался, достигая неслыханных степеней нежности в расстёгивании пуговиц, крючков, в вынимании рук из рукавов, а уж торжественный процесс доставания из своих "ложементов" этих весомых, объёмных округлостей, которые не помещались в ладонях!.. Ничего подобного в руках я не держал; пара сокурсниц студенческой поры предъявляли мне свои маленькие нежные бутоны, но ЭТО было совсем другое... Это было похоже на маму... а я, маленький, мну ручонками эти упругости... молодая моя мама смотрит на меня, улыбаясь... нет, это Ирина... сквозь пальцы продавливаются плотные тёмные вишни... я присасываюсь то к одной из них, то к другой... типичный комплекс Эдипа, но молока мне не добыть... «Легче, легче, – с улыбкой просит Ирина, и комично озвучивает то, что, видимо, написано у меня на лице. – Ах, неужели всё это моё??»
...Как возлежала ты на моей узкой койке, абсолютно голая, с грацией Данаи оперев голову на локоть и скрестив вытянутые ноги! Каким горячим было твоё тело, которое я, стоя над ним в какой-то нелепой позе, оглаживал и обцеловывал! "Снимать с меня больше нечего, милый... Ты видишь всё. Ты доволен? Не будет ли ещё каких пожеланий?" – она просто веселилась, но для меня это звучало насмешкой над моей неопытностью, и это было невыносимо. "Будут! – резко отвечал я сквозь зубы. – Раздвинь ноги!" "О-о! какое нескромное жела..." – начала было она, но я мрачно глянул на неё и решительно расстёгивая ремень, коротко бросил: "Помолчи!" Она в удивлении замолкла; ноги её дернулись, чтобы разойтись, но остановились в нерешительности... Сняв брюки, я аккуратно повесил их на стул и выровнял стрелки: в конце концов, обладать женщиной для настоящего мужчины – дело привычное, не мять же их из-за этого. Так же неторопливо я снял рубашку, затем, подумав, и носки. Ирина смотрела на меня уже без улыбки, я же всё больше входил в роль повелителя женщин, эдакого "мачо" (тогда-то этого слова не было), и мне, человеку, в общем-то, интеллигентному, "умственному", это начинало нравиться!
...Неужели ЭТО было во мне запрятано?.. Принудить, продиктовать свою волю... И, главное, получить от этого удовольствие! ...Или это есть в каждом? И мужская сексуальность неотделима от насилия??
...Подойдя к Ирке со стороны ног (никаких поцелуев и нежностей), я ещё раз скомандовал: "Ноги! Ну?!" – и она молча подчинилась... Ноги её двинулись в стороны, расходясь всё дальше, колени пошли вверх, а бёдра раскрылись, как крылья золотистой бабочки, или как Золотые Ворота города, сдающегося на милость победителя.
Переступая на коленях, с грацией деревянного троянского коня, я вошёл в эти ворота и основательно там устроился, почувствовав под руками с обеих сторон упругость и послушность её бёдер. Затем, продев руки под её коленями, я торжественно приподнял ей ноги, приспустил свои трусы, под завязку заполненные "мужской силой" и – приступил...
…Кораблю после многомесячного перелёта удалось лечь на нужную орбиту и найти орбитальную станцию, которая его примет. Разрешение на стыковку, слава богу, получено. Сблизившись с ней почти вплотную и выравнивая скорости, командир с восхищением рассматривал мощные, совершенные формы станции, её раскинувшиеся фермы и купола. Здесь, между двух наклонных ферм он и причалит, и надоевший груз, которым забиты трюмы, примет станция. А сейчас – стыковка! Поймав в перекрестье темнеющий впереди Стыковочный Узел, командир в волнении взялся за Главный Рычаг и подал корпус корабля немного вперёд…
Тут читатель-мужчина меня, конечно, поймёт… Каждый вспомнит свои, те самые минуты, когда Она – такая влекущая и такая недоступная! – была распростёрта, наконец, перед вами обнажённая, немного испуганная вашим напором и понимающая, что никуда уже ей не деться, и что она – ваша. Это ли не апофеоз мужского счастья?!
«Гром Победы, раздавайся!» – любил, помнится, насвистывать в торжественные минуты один старинный русский барин…
Ну, а вы, дорогие читательницы?.. Неужели вы, рождённые женщинами, считаете себя обиженными природой и судьбой, поскольку в «битве полов» вынуждены терпеть постоянное «поражение»? Да поражение ли это?! Полноте! …Тонко, исподволь вести, завлекать это мужское чудовище, делая вид, что оно преследует вас по собственной воле, довести его этим гоном до сумасшествия и, наконец, нечаянно попасться ему в лапы, и с криком «А-ах!» отдать, швырнуть этому дикарю своё тело, с которым он начёт вытворять такое, что и стены, обладай они зрением, покраснели бы. Но вам – вам будет не до того…
Потом Ирина признавалась, что в тот раз, не зная меня толком, немного забоялась: "Чуть пошутила – ты озлился! как бы не ударил, думаю... Лучше всё делать, что потребует... Грозным ты мне показался, милый! ...А какой сильный! – льстила она, гладя меня по щеке. – Как распрыгался на мне! Я чуть не умерла!"
"Чуть не умерла" – это была, конечно, очень грубая лесть: крепкая, фигуристая Ирина Васильевна природой была создана для мужской любви. Просто в этом ей давно не везло. До того...
...Включив знакомую музыку и сообразуясь с требованиями момента, я быстренько «подтанцевал» Ирину к моей старой скрипучей кровати, на которую «элегантно» – как бы в танце – и опрокинул.
…Халатик распахивается сам собой, обнажая белую плоть. Заворожено глядя на открывшуюся картину, я быстро сбрасываю майку, одним махом спускаю спортивные штаны вместе с трусами и с трепетом приникаю к этому восхитительному, большому, почти материнскому для меня телу. Ира откидывает голову и закрывает глаза, отдавая себя полностью во власть моих разнузданных инстинктов...
– Ой, ой, ты, чёрнЫй поЕзд,   зАбрал мОю милуЮ... –  поёт развесёлый Жоржи Марьянович, переставляя ударения.
– Вж-вжик, вж-вжик – в том же ритме вторит ему расшатанная деревянная кровать, и расслабленное тело моей Ирины Васильевны всё более оживает: сначала она только слегка постанывает, поцарапывая мою спину, затем, прогибаясь, начинает пятками массировать мне ягодицы – всё сильнее, и сильнее… ну, и так далее, «процедура» известная. Но заканчивает её она обычно своей, фирменной, так сказать, «фигуркой», приводившей меня в исступление. Моя нимфа сооружает некое подобие детской качалки: вцепившись в собственные ступни, она раскачивает себя, энергично поддавая задом.
«Движения динамически экспрессивны» – хладнокровно заметил один профессор-сексолог, наблюдая нечто подобное – в научных, конечно, целях! – в своей лаборатории (бедные любовники, облепленные датчиками!). «Какая экспрессия!» – восклицал в подобном случае и сам Чехов устами своего героя.
– Ух-х!! – Ух-х!! – Ух-х!! – Ух-х!!
Отличаясь, в сравнении с Ириной, легковесностью, я порхал над ней, как бабочка над цветком, или как мальчик-жокей над галопирующей кобылой. Мозги мои радостно подпрыгивали, в голове было пусто, я пребывал в раю...
– Ух!! – Ох!! – Ох-х!! – О-о-о-о!!
 Всё!.. Какое-то время я нахожусь в полной прострации, а затем, как космонавт после испытания на тренажере, пятясь, сползаю с моего горячего, ещё тяжело дышащего "вибростенда". Медленно, как Земля в иллюминаторе, подо мной проплывают прекрасные "холмы" и "долины" моей Ирины Васильевны; неожиданно близко возникают тёмные локоны с натуральным каштановым отливом и все замечательные подробности её устройства, от чего я в смущении отвожу глаза, успевая, однако, заметить кое-что ещё... клочьям пены на прибрежных скалах... после могучих ударов волн... "Боже, что я наделал!" – ужасаюсь я, но исправить уже ничего нельзя, и я "отпадаю" от неё, как сухой лист от дерева. Однако ничего страшного не происходит: Ирина не проклинает меня за такое надругательство; впадая в сон, я совершенно не слышу, как она уходит. Остаются только запах её духов и состояние эйфории во всём теле. Потом проходят и они…

…Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья;
А. С. Пушкин

Муж её, которого я иногда видел, но знаком фактически не был, производил странное впечатление. Был он и высок, и строен, внешне – истинный ариец, как говорится, но всегда как-то задумчив, погружён, в светлых, почти прозрачных глазах – какая-то тоска. Понятно, что отношения с супругой были так себе, особенно в сексе, но дело было не в этом. Почему-то чувствовалось, что мужика жизнь уже достала, обложила, всё надоело, скучно, и куда ни кинь – всюду клин. И что он – в поисках выхода, – куда? из этого надоевшего круга, к чему-то иному, новому, в поисках (а почему нет?!) смысла жизни, что, собственно, русскому мужику весьма свойственно. Ну и, естественно, проблемы с супругой, ибо женщинам смысл жизни известен с детства, и заниматься его поисками в зрелом возрасте представляется им непроходимой глупостью. Отсюда и неожиданное его поступление в институт – после затяжного периода бутылки и «корефанов», с которыми я иногда его видел и которые тоже, видать, успели надоесть ему до зелёных чертей.
Как-то Ира попросила помочь ему с контрольной работой – к учёбе мужа она отнеслась хоть и с удивлением, но весьма положительно, мол, взялся мужик за ум, чем водку-то пьянствовать. Потом напомнила мне ещё раз. Я, конечно, обещал. И вот однажды вечером она забежала не как обычно, а несколько даже торжественно стала тянуть меня к себе домой: «Пойдём, посмотришь контрольные, ОН приглашает». Идти мне по понятным причинам не хотелось, но раз обещал… и Ира так настаивала… Почему-то ей очень хотелось, чтобы я побывал у них в гостях.

…К приходу «учёного соседа» готовились: на столе стояло пиво, напиток по тем временам деликатесный, и рыба собственного приготовления. Иркин муж смущался, не зная о чём со мной говорить, ибо он был обычный строитель, а я – геофизик, а что это такое – один бог знает, поэтому он всё подливал и подливал мне пива, улыбаясь и пытаясь быть любезным, что явно не соответствовало его мрачноватой натуре. Я тоже чувствовал себя неуютно, рыльце у меня было в пушку, и, похваливая пиво с вяленой корюшкой, я уставлял глаза в методичку, рассматривая «накрученные» там двойные и тройные интегралы, которые инженер-строитель, по разумению её авторов, должен брать «одной левой». «Вот видите, какое дело, – говорил мужик, смущаясь и как бы извиняясь за бестолковость. – Учиться п-приходится на старости лет!..» Я уверял его, что учёба – дело хорошее, в любом возрасте, надо, так сказать, ДЕРЗАТЬ, чувствовал, что выходит глупо-нравоучительно, и тоже смущался.
Ирка сидела за этим же столом, но как бы в стороне, не принимая участия в разговоре и занимаясь с сыном. Она одна чувствовала себя совершенно свободно, и покусывая нижнюю губу, с любопытством посматривала то на меня, то на мужа, явно наслаждаясь пикантностью ситуации. Что уж она представляла в своём воображении – сказать не берусь, женские фантазии мне труднодоступны… Может быть то, что произошло бы, если прямо сейчас сказать мужу, что мы с ним оба её трахаем?.. А потом как-нибудь «замирить» нас, сдружить и устроить «группешник»?.. Не знаю.
С интегралами помочь было, конечно, можно – просто нужно сидеть, лезть в учебники, тратить время… Но я заверил мужика, что всё будет в порядке и без проблем. Просветлев лицом, Иркин муж разлил остатки пива и, смущаясь, заговорил об оплате. Услышав, что об этом не может быть и речи, что всё и так будет «в лучшем виде», он совсем просветлел и принёс ещё одну бутыль с пивом, а потом, провожая, долго тряс мне руку и повторял: «Витя!.. Надо!.. П-пойми!.. На старости лет!..» На что я, конечно, отвечал: «Коля!.. Будь спок!.. Всё будет нормуль!..» Мы уже почти любили друг друга. «Ну, слушай! – говорил он тут же стоявшей супруге, кивая на меня. – Как с соседом п-повезло, а!» «О, да!» – соглашалась она, стреляя в меня глазами, и мы все втроём весело хохотали. Каждый, конечно, имел в виду своё, но нам всем было хорошо и совесть в тот момент меня почему-то уже не мучила.

...Летит, летит степная кобылица
и мнёт ковыль.
А. Блок

Роман наш прервался как-то неожиданно, вдруг...
Однажды, это было уже осенью, поздней, я должен был отправиться в экспедицию, на Верхнюю Паратунку. Возвращаясь с работы раньше обычного чтобы собраться, за Иркиной дверью я услыхал смех, музыку и громкие голоса – у них явно что-то праздновали: чей-нибудь день рождения, а может Октябрьскую революцию, или очередную квартальную премию: они вообще любили это дело. Следовательно, мне предстоял вечер интенсивной сексуальной разрядки: в такие вот «праздники», разгорячённая водочкой, танцами, общим настроем гульбы Ира заскакивала ко мне и по два, а то и по три раза за вечер – она становилась просто ненасытной!

Расхаживая по комнате, я вспоминал, как это было…
Как появлялась Ирка, но не в затрапезном халате, а в нарядном тёмном костюме с белой блузкой, с большим бантом на вороте, подшофе, естественно, с незажжённой сигаретой в ярко-красных губах, и, подняв соболиную бровь, удивлённо глядела на меня, будто видела впервые. «Огоньку для дамы… Вы позволите?» – манерно вопрошала она, я же со смехом втаскивал её в квартиру. «О, нет, нет! – отстранялась она от моих объятий. – Я только прикурить!..» Но я-то знал, что не только! «С ума сошёл!.. Помада!.. Причёску испортишь!..» – пресекала она все мои поползновения и лишь осторожно прикасалась своей щекой к моей, а я по-братски целовал её в душистое ушко. О том, чтобы расстегнуть блузку, тоже речи быть не могло: она завязана бантом, и вообще – помнёшь. Видя, что верхняя часть её тела мне недоступна, я, имея уже определённый опыт, решительно переходил к нижней. «Молодой человек! – веселилась она, когда мои руки, скользя по шелковистым чулкам, забирались ей под юбку. – Если вы сейчас же не скажете, что вам угодно – я немедленно уйду!» Я мог только глупо-односложно отвечать: «Тебя!» – в такие моменты мои мыслительные способности почему-то притуплялись до предела.
Она усмехалась, и отстраняясь, проходила в комнату: «Ну, если меня… – говорила она рассеянно, прикуривая сигарету, – тогда поспешите: у вас не более пяти минут!» Я ахал и бурно протестовал, говоря, что пять минут – это ничего, и как же так, и что же можно за пять минут, и т. п., а сам ходил за ней, как привязанный, держась за её талию… Подойдя к столу и сбросив пепел в пепельницу, она повернула ко мне смеющееся лицо: «Ну ладно, уговорил – десять!» Конечно, она шутила – да она просто смеялась надо мной! – о чём я мог бы догадаться и раньше, не будь я так возбуждён. С наслаждением потянувшись всем телом (я глазел на неё в немом восхищении), она облокотилась на стол и продолжая курить сигарету, отставила свою крупную округлую задницу, туго обтянувшуюся тёмной юбкой.
…Не сразу, но до меня доходит, что предмет сей предоставлен в моё полное распоряжение. С вожделением обхватив его, я пытаюсь его обнажить и наталкиваюсь на неожиданное препятствие в виде плотной костюмной юбки типа «миди», достаточно узкой и не желающей в таком положении подниматься выше бёдер. Я пытаюсь и так, и сяк, но не выходит никак; Ира задумчиво курит, изучает вечерние огоньки за окном и помогать мне не собирается. В отчаянии я упадаю на колени, и страстно целуя её подколенные сгибы, умоляю её на минутку выпрямиться. Против подколенных ласк она устоять не может: она лениво, неспешно выпрямляется, и тут у меня, наконец, всё получается…
бка движется вверх, всё выше, застревает в самом широком месте, но, наконец, оказывается на талии. Глазам же моим открывается больше, чем я ожидал – трусов на ней уже нет. Расцеловав Иркины ягодицы, я быстренько возвращаю её в первоначальное положение и некоторое время любуюсь картиной, достойной кисти (ей-богу, не вру!) какого-нибудь Тициана: великолепный, мощный, округлый «станок», за который так и хочется, поплевавши на руки и воскликнувши «Эх-ма!», крепко взяться и работать! работать! работать!
Чувствуя высочайший трудовой подъём, я тотчас встаю к станку и в радостном нетерпении пытаюсь совместить челночный механизм с нужной для него втулкой. Однако… такому «механику»… удаётся это… далеко не сразу… Но, наконец, виктория! Челнок неожиданно «проваливается» и делает первый неуверенный проход… и ещё один… и ещё… Станок мой, замерев, чутко внимает происходящему.
Прекрасный ход! Вообще чудесен этот период, само начало, когда инструменты только знакомятся друг с другом, ведут себя осторожно, робко, учтиво, а до судорожных, могучих их соударений ещё далеко…
 …Тружусь я, как правоверный монах, отбивающий поклоны – самозабвенно, истово; подруга моя, наоборот, отвечает мне всё неистовее, поигрывая станком, как молодая кобылица, и вот мы, слившись в нашей чудесной скачке, несёмся уже не касаясь земли, поднимаясь всё выше, и выше!.. «И мчится вся вдохновенная богом!» – воскликнул бы я, будь я классик, но не о пресловутой птице-тройке, а о моей Ирке.
Ах, Ирина! Ты была такая!
…Скорость нашей скачки постепенно нарастает, и каким-то посторонним сознанием я отмечаю, что стол наш, который сначала просто покачивался, уже стучит в подоконник, подобно тарану, намереваясь сокрушить его… но какое нам дело? Мы летим вперёд, на всех парах и, кажется, осталось не так уж много… Я вижу, как Иркино лицо поворачивается ко мне: глаза полуприкрыты, рот тяжело дышит – она чего-то хочет… «Что, Ира?.. Что?!» – вопрошаю я. «Только не оста-на-вли-вай!..» – стонет она умоляюще.
Перехватываю её покрепче... О, эти волшебные, мягкие и сочные шлепки, от которых плывёт сознание!.. Где-то внутри уже просыпается жужжащий рой пчёл... Вижу, как красные Иркины губы растягиваются в гримасе наслаждения и она коротко вскрикивает: «А-а!!» Все мои мышцы тут же напрягаются, я стискиваю свою кобылу «в шенкеля» и пускаю её в какой-то сумасшедший галоп. Танцуя на носках и стараясь попадать в такт, Ирка быстро-быстро двигает задом. Обезумев, я как заведённый долблю эту роскошную задницу и под Иркины крики взрываюсь каким-то длинным, затяжным взрывом...

Распалённый воспоминаниями, я укладывал рюкзак и мечтал только об одном: чтобы машина за мной пришла не сегодня, а лучше уж завтра... Так, собственно, и предполагалось: в машине протекал радиатор и Володя, шофёр, сказал, что сделать – он его, тра-та-та, сделает, но вот когда?.. Может? сегодня, тра-та-та – тогда сегодня и поедем, а может, тра-та-та, завтра… Ближе к вечеру шансы мои возросли: даже если и починил, – рассуждал я, – не поедет же он, на ночь глядя!.. Преисполнившись сексуальными надеждами, я не ждал уже никого, кроме Ирки, и когда в дверь позвонили, меня подбросило, как на пружине. Но… за дверью вместо душистой и нарядной Ирины стоял чумазый Володя, который говорить обыкновенно не умел, а изъяснялся обычно криком и матерком, что отнюдь не являлось признаком его дурного расположения. «Кончай ночевать! – орал он. – По коням, тра-та-та! Шесть секунд на сборы, тра-та-та!» От его крика я тут же оглох, и вообще…
Представьте, что в приподнятом расположении духа вы прогуливаетесь по берегу живописного пруда и вдруг, неловко поскользнувшись, падаете в холодную и довольно грязную воду…
«Кончай орать! – отзываюсь я мрачно. – И чего тебе дома не спится?!» «Вперёд!.. И с песней, тра-та-та! – не унимается он. – Спать в могиле будем!»
Это я понимаю уже и сам. Уложенный рюкзак и портфель с книгами стоят в прихожей, и что ещё остаётся, как не накинуть куртку, не подхватить их и не захлопнуть дверь на замок?.. Проходя мимо Иркиной квартиры, я сначала хочу позвонить, чтобы попрощаться, но за дверью слышен смех, множество голосов, и я начинаю бояться, что моё прощание могут «неправильно понять», а точнее – понять слишком правильно… И я уезжаю, так сказать, по-английски.

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..
М. А. Булгаков

…Грунтовая дорога углубляется в лес, где сгущаются сумерки, и начинает кружить вокруг подножия огромной сопки, с которой спускается холодный туман. Наш Газ-66 ровно урчит, раскачиваясь на дорожных волнах, и уверенно преодолевает подъёмы. И сама кабина, и сиденья очень высокие и земля где-то далеко внизу: кажется, что едешь на верблюде. Только холодно вокруг, туманно, неуютно, и верблюды здесь не выживут…
Смеркается, и Володя включает фары… «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами!..» Подстать было и у меня на душе... Я думал о том, что не увижу Ирку теперь месяца полтора, а то и два, и мысль эта вызывала невыразимую тоску. Я представлял, как она, отделавшись от гостей, выйдет с сигаретой на площадку и позвонит в мою дверь. Раз, потом ещё раз. Но никто ей не ответит. «Чёрт!.. Где его носит!» – подумает она, и праздник уже будет не в праздник… Через какое-то время она выйдет опять, потом снова. Но моя дверь так и не откроется.
Рядом крутит баранку и весело матерится неунывающий Володя.
– Ну, Дремучий! Ну, мудило! – со смехом начинает он очередную историю из жизни нашего бессменного заведующего обсерваторией Дремучева, бывшего в устах своих подчинённых личностью легендарно-анекдотической. – Поехали, значит, мы на праздники в Большерецк, за уйком, на этом вот газоне. С вечера поехали, с ночевой. Чтоб с утра, значит, его мешками грести. Говорили, что уйка этого там сейчас – ну, до жопы, воды не видно – одна рыба. Да!.. А там мороз уже – я те дам!.. Снегу-у – тра-та-та!.. Ну, на складе спальники ватные получили: новые, чистенькие – класс! Дремучев распорядился... В общем, всё по уму! Да-а... Приехали уже ночью, чайку попили – и спать, в кунге… Мешки спальные тёплые – нормальный ход!.. А я смотрю – Дремучий лезет в мешок прямо в ботинках! Ну, ему и говорят: Борис Степанович, спальники-то чистые, вы бы хоть ботинки сняли. «Ничего!.. – отвечает. – Они у меня НОВЫЕ!..»
Я хохочу от души: очень уж это в духе нашего дурака-начальника.
– А рыбы-то хоть взяли?
– Две наважки, тра-та-та – на жарёху!.. А уёк, мать его, отошёл – в тот день не было…
– Нормально смотались – за триста километров!
– Так бензин-то казённый!..
…Так за болтовнёй, в мерном, усыпляющем урчании мотора и покачивании кабины проходит час, и вот уже ручей, у которого всегда все останавливаются. Где-то на вершине сопки бьёт ключ и стекает вниз, к дороге, под которой для него проложена труба. Володя глушит двигатель, и мы выходим в промозглый сумрак, пьём воду, которая в ключе необыкновенно вкусна, и смачиваем лица, прогоняя сон. «Хороша, сволочь! – говорит Володя. – Особливо с похмелья!» Ну, похмелье-то у него – состояние, так сказать, перманентное. …И вдруг я понимаю, почему его понесло в лес за шестьдесят километров на ночь глядя, хотя мог бы легко поехать и утром: в экспедиции всегда имеется «спиртовое довольствие» – для приборов и прочих «медицинских» целей, – и Володя мой крепко надеется, что у инженера Кашина, которого я должен сменить, что-то осталось. «Алкаш чёртов, – думаю я, но уже как-то беззлобно, по инерции, – такой вечер испортил!»
Я отхожу в сторону и кутаясь в «аляску», замираю во влажной тишине, вслушиваясь в тихое журчание ручья, которое завораживает. Клочковатый туман спускается с сопки и выползает из таинственно чернеющих зарослей, круто уходящих вверх; сквозь него на не совсем ещё тёмном небе видно бледное пятно луны; вокруг уже темно и жутковато. Я цепенею в каком-то трансе растворения в ночной природе, но тут Володя начинает мочиться, шумно выпуская газы, и – всё: «чуйство» оскорблено, магия исчезла! «Так его, болезного! – усмехаюсь я над собой. – Так его, эстетствующего! …Но тебя, Вовик, я тоже достану!»
– Чего тебя понесло-то на ночь глядя? – начинаю я провокацию, когда мы снова трогаемся. – Я думал, с утра – в обсерваторию, подам Дремучеву заявку, получим спирту… И поехали бы, как белые люди!
Володю буквально перекашивает:
– А ты чего, не получил?..
– Когда-а??
Володя начинает как-то странно дёргаться, подобно роботу, которому поступили противоречивые команды: то ли разворачиваться, то ли продолжать движение. Я пресекаю эти колебания:
– Э-э! Ты чего? Вперёд, неразумный брат мой! Только вперёд! Кашин уже который день без хлеба!
– Эх, ё…! Тра-та-та!
– А вообще, ты прав: от этого алкоголя – сплошной вред, – прикалываюсь я.
– Да иди ты! – моего Володю не узнать, лицо убитое. – …А может, у Кашина осталось, – раздумчиво произносит он.
– Ну, это вряд ли! – жестоко рушу я его надежды. – Кашин и сам выпить не дурак. Раньше надо было думать!
Шофёр мой печально замолкает. Ничего, пусть помучается Вовик! На себе почувствует, как кайф ломать.
Отмщённый и умиротворённый, я начинаю задрёмывать, и во сне ко мне снова приходит Ирка… Но всё как-то странно, непонятно, всё происходит именно как во сне… Вижу близко её яркий рот, она курит, выдыхает дым мне в лицо, нечем дышать; её зрачки совсем близко: «Хочешь меня, милый?» Она пьяна и совершенно бесстыдна; вот она уже голая, она в моих объятьях, её крупные груди с тёмными сосками прижимаются ко мне; железными пальцами я мну её зад, бёдра, они упруго прогибаются… Чудесный сон, великолепный, но чего-то мне не хватает… Ах, вот! Если смотреть сзади… там, где её бёдра образуют свод… тёмная ложбина… Да, это она, моя цель. Совершенно ясно, что туда нужно проникнуть… Это будет несложно: ложбина эта – сама нежность… Направить инструмент и легко погрузиться… Ну же!! …Да что такое! Тело как деревянное… Ладно, попробуем ещё... Только нужно её наклонить. Беру её за волосы... Она наклоняется легко, до самой земли, и с неожиданной силой захватывает мои щиколотки... Замечательно! Теперь мы с ней качающийся, шаткий, но нераздельный механизм: снизу замок её рук, сверху в моих ладонях полушария её ягодиц… Ложбина открывается мне навстречу... Погружаю ладонь в её мягчайшие заросли... Какой шёлк!.. Напряжённый инструмент настойчиво просится туда же, в ложбинку, попастись... Тук-тук, можно? ...И утонуть в этой нежности... Как можно глубже... И забыть обо всём... Но опять – облом! Проклятье!! «Ну, вот! – разочарованно говорит Ирка. – Приехали!» «Сейчас, сейчас!» – отвечаю я, чувствуя, что сейчас у меня действительно всё получится и – просыпаюсь…
«Что «сейчас»? Приехали! – говорит Володя. – Вон сворот наш». Вокруг глубокая ночь, темнота кабины. Тело затекло, инструмент напряжён до предела: ещё чуть-чуть, и пришлось бы ехать в липких трусах. Слава богу, проснулся вовремя. …А, может, и чёрт бы с ним, пусть бы в липких, зато такой сон бы досмотрел! Эх!
Фары высвечивают дорогу, которая тянется, говорят, до самого Мутновского вулкана, и почти незаметный поворот налево, в лес. А вон вдалеке, кажется, светится и окошко – это наш так называемый полевой стационар. Среди деревьев в свете фар он смотрится мрачноватой избушкой на курьих ножках: два балка на подставках под общей крышей «домиком». Тусклый аккумуляторный свет в окошке дополняет картину. Да и сам Кашин, встречающий нас в шаркающих стоптанных тапках, в меховой безрукавке на сутулых плечах, всклокоченный, небритый (к чему, если он здесь один?), постоянно покашливающий и с вечной беломориной в зубах – типичная баба Яга. Нашему приезду он рад, хоть и сохраняет мрачное выражение лица.
– Ну как, жив курилка?
– Жив, жив, хлеба-то привезли?
– А как же! Свеженького, два мешка!
– А как там спиртяшка? – закидывает удочку нетерпеливый Володя. – Завалялось чего? Чёй-то выпить тянет, тра-та-та, с дороги…
– Да тебя, блин, Володя, всегда тянет, – напускает строгости Кашин. – А как меня потом повезёшь?
– Так ведь завтра! С утра и того… На свежую голову… А сегодня расслабиться бы… Цельный день с машиной про…, мать её! Чтоб тебя, между прочим, вывезти! …А ты жмёсси, понимаешь, на рюмку спирту…
– Да хорош балаболить – кто жмётся?
Кашин уходит в «технический» балок, шурудит там в ящиках и выносит зелёную бутылку. Она полная, и это не водка. Если они примут такую дозу (а остановиться настоящему мужику в этом деле трудно), то завтра, чего доброго, не уедут, и мне это никак не улыбается. Если чем и может привлекать меня жизнь в экспедиции, так это одиночеством. В чём, конечно же, проявляется столь присущий мне эгоизм, индивидуализм и прочее моральное уродство.
…Неразбавленный спирт обжигает горло и горячей мягкой волной скользит вниз. Тут главное, не дай бог, не дышать, сделать два аккуратных глотка воды, и уже после этого не спеша выдохнуть. По всему телу сразу же разливается тепло, жареные кашинские гольцы-сковородники кажутся пищей богов, надоевшее до чёртиков лицо Володи напротив делается невыразимо милым, а Кашина я вообще уже люблю, как отца. Это не просто ужин, это лукуллов пир какого-нибудь римского триумвирата.
– Три литра! – заходится Володя. – Спирта! Я тебе говорю!!
– Иди ты! – не верит Кашин. – И Дремучий подписал??
– Ну!! – восхищённо кричит Володя. – На промывку двигателя!.. Трактора!! Ха-ха-ха!.. Смотрим – Сухарев несё-от! Трёхлитровую банку! Полную!! Я тебе говорю – мы чуть не усрались!
– То-то я смотрю, весь гараж три дня пьяный ходит!.. – восхищается Кашин. – Ну, Дремучев и дура-ак!..
С этим мы все решительно соглашаемся, а за такое единодушие нужно выпить. Вторая порция спирта идёт как-то хуже, чувствуется, что он-таки технический, ректификат. Стены балка начинают медленно, с тихим звоном кружиться и я понимаю, что своего предела я, кажется, достиг. Но настоящим мужикам предела, как известно, не положено, и Володя с Кашиным добавляют ещё, потом ещё. И даже когда я, надышавшись холодным воздухом, ложусь и мощным усилием воли прекращаю вращение потолка, через фанерную стенку ещё доносятся всяческие «Ты меня ув-важаешь?» и «Ещё по грамульке – и вс-сё!». Ночью ребята долго колобродят, кто-то блюёт под балком, кто-то в темноте валится прямо на меня и собирается тут же заснуть, но я бесцеремонно его спихиваю.
Утро для моих друзей оказывается недобрым: зеленая бутылка абсолютно пуста. Они долго мучаются, стонут и пьют холодную воду, от которой опять пьянеют. Но для подлинного облегчения, как известно, нужен именно алкоголь, причём с какой-нибудь острой закуской, а с тем и с другим – полный облом. Сам я пью горячий чай с печеньем, на который мои орлы и смотреть не могут.
Часам к двенадцати мне удаётся убедить Володю, что единственная возможность прекратить их мучения, это ехать в Паратунку, причём попасть туда нужно, пока не закрылся магазин. Для пущего соблазна я выдаю ему полевое довольствие за ДВА дня, хотя он пробыл только один, из расчёта 3,75 руб/сутки. И вскоре наша красно-жёлтая экспедиционная машина, так называемая «коломбина», исчезает в густом облаке дорожной пыли... Ничего! авось доедут. Слава богу, я, кажется, остался один!

…И началась моя полевая жизнь, жизнь отшельника, анахорета, наполненная трудами, умственными бдениями и долгими прогулками по осеннему лесу, то солнечному, с лёгким инеем и яркой желтизной листьев, то мокрому от мороси, когда звуки вязнут в тумане, и слышно только падение тяжёлых капель… И, конечно, мечты об Ирине. О, что это были за фантазии!
Жизнь эта была не так плоха, друзья! Not so bad, как говорят англичане. Походило это на некий санаторий, или лесной пансионат, состоящий из единственного домика, а может быть лесной дом творчества (для геофизиков!), но... это уже другая история. Вас же больше интересует моя Ирина Васильевна и наши с ней отношения.
Грустно, но отношений больше не было... Пока я был в экспедиции, в посёлке прошли очередные перевыборы в местные органы власти и – представьте, какая подлость! – Ирину Васильевну не переизбрали! И ей, два срока проработавшей на ответственной, уважаемой должности, пришлось идти работать простым штукатуром. Для неё это было большим унижением...
После приезда я однажды встретил её: грязный рабочий комбинезон, уродующий фигуру, голова замотана платком, глаза опущены. Увидев меня, она слабо улыбнулась, в глазах у неё мелькнула было какая-то искорка, напомнившая мою прежнюю Ирину, но, не останавливаясь, она махнула рукой – мол, всё кончилось, милый, сам видишь, – и пошла дальше. Ко мне она больше ни разу не заходила.
Недели через две я случайно узнал, что семья их из посёлка уехала навсегда.

…Недавно мне пришлось вновь побывать в Термальном. Посёлок, к моему удивлению, не захирел, а наоборот, расстроился, расширился, и жизнь в нём с переходом к новым временам бьёт ключом. Появилось множество киосков, магазинчиков, а маленький бассейн, в котором у меня случилось когда-то одно романтическое купание, увеличился, оброс барами, кафетериями и стал платным.
Мою Ирину Васильевну, кого ни спроси, никто не помнит, да и старожилов-то не осталось – кому помнить?.. А ведь какая была женщина! «Sic!.. – печально думал я на латыни, бродя по посёлку. – Sic transit Gloria mundi!..»
Отстранённый и меланхолический, я отправился в бассейн, и там, проходя мимо бара, решил, в память моей Ирины, слегка принять. Я взял чашечку кофе, бутерброд с розовой сёмгой, пару конфет «Кара-кум» и фляжку коньяку, установил всё это на бортике бассейна и погрузился в горячие термы…
С удовольствием, прямо из воды, выпив и закусив, я расслаблялся и воспарял, вспоминая Ирину. Постепенно придя в некоторое возвышенное состояние духа, я неожиданно решил, что когда у меня будут деньги (должно же это когда-нибудь произойти!), я поставлю моей Ирине Васильевне памятник. Да, прямо в центре посёлка! А что?! Деньги мои, а памятник, точнее – скульптура, посёлок только украсит. Ведь ни одной скульптурной композиции – ни Дискобола, ни Девушки с Веслом – ничего! дикость какая-то!
…И вот, представлял я, открытие памятника. На небольшом возвышении – председатель сельсовета, лысый крепкий мужичёк, его секретарша, мымра в круглых очках, благообразный директор тепличного комбината и я. За нами на постаменте – нечто, завёрнутое в простыню. Председатель произносит краткую прочувственную речь, в которой горячо благодарит «нашего спонсора, – он энергично трясёт мне руку, – бывшего нашего земляка и патриота, пожелавшего поставить памятник бывшему сотруднику нашего сельского совета Ирине Васильевне имярек, которую все мы помним как прекрасного, добросовестного…» «Да нет, – вмешиваюсь я, – почему же именно Ирине Васильевне... Это не то, чтобы конкретно… Это – вообще… Ассоциации… Женственность… Красота…» «Да, именно! красота! – подхватывает председатель, пропуская непонятные «ассоциации». – Посёлок давно пора украшать! Очень правильное решение!» И упоминает, с хитрецой поглядывая на меня, что их Совет обратился с ходатайством о введении звания «Почётный Термальненец», после чего будет рассмотрен и вопрос о присвоении… тем, внёсшим свой вклад… и т. д. Народ с энтузиазмом аплодирует: кроме меня и скульптора никто, в том числе и председатель, не подозревает, что находится под покрывалом.
И вот оно торжественно падает… Длинное «А-а-ах!» проносится по толпе; у секретарши подскакивают очки, а у председателя отпадает челюсть.

...Соболиная бровь, выдающийся бюст, строгое лицо, строгий костюм, затягивающий талию и круто расширяющийся книзу, в руках деловая папка. Лицо просветлённое, летящее… Безусловно, это она, Ирина Васильевна. Художник изваял её в движении: рука с папкой сдвинута вперёд, другая – назад, приподняв одну ногу на носке, она делает шаг… Но ниже талии у неё – ничего! Ничего в смысле одежды. Только стройные ноги в туфлях на каблуке, мощные бёдра и замечательной округлости зад – символ вечной женственности.
Оркестр неуверенно заиграет туш, и народ понемногу начнёт проникаться непривычными ему канонами античной красоты. «Вот это жо-опа!» – восхищённо подумают мужики, постепенно приходя в приподнятое состояние; столь экстравагантный костюм не оставит равнодушными и женщин... В посёлке будет отмечен резкий подъём мужской силы, и на утро все дамы придут на работу посвежевшими и помолодевшими. Благотворное влияние скульптуры – новой термальненской Венеры – будет признано несомненным.
…Такой вот видится мне скульптура Девушки с Папкой, которую я когда-нибудь поставлю – поставлю той, Бегущей по Волнам моей памяти, которая провела меня когда-то за руку по всем закоулкам неизвестной мне тогда страны женской сексуальности; той, которую помню и люблю.