Фурия

Человек кричит - это известно всем - от бессилия. А почему он дерется? У меня есть две версии. Бессилие достигло вселенского масштаба, или драка - это язык партнера.

Я серьезно дралась три раза. То есть, конечно, я дралась всю жизнь, включая детство и отрочество. И всегда это были драки за выживание. Ну вот, сразу вспомнила, как в 6-м классе мне поставили подножку, и я грохнулась на пол. Но ведь это поддела - упасть, а вот упасть, задрав юбку до головы и обнажив при этом теплые штаны, заботливо надетые на нас мамами, - это уже что-то.
Ну? Вспомнили? Штаны с начесом? Теперь вы понимаете, почему надо было бить вражескую морду? Я знаю, многие сейчас воскликнули: "Его убить надо было!" Конечно! Ведь девочке теперь не только учиться, ей жить было неизвестно как. Все знали про нее такое!.. И в тот момент мне нечего уже было терять. В той бешеной, в той страшной драке я уже не выбирала поз, и если кто не рассмотрел штаны при падении, мог вдоволь на них насмотреться.
Потом с возрастом уже вполне достаточно было обидчику влепить пощечину. Публично, наотмашь - как учили. Помните? Нельзя было прощать цинизм, хамство. Помните? И не думать, что потом, а сразу, по первому сигналу раненого, горя глазами и успев сказать пару слов. Помните? А кто не помнит, не знает - учитесь!

И вот, когда возраст мой уже стал диктовать определенную походку, манеру, взгляд, я переезжала из одного города в другой на автобусе. Место мое было рядом с водителем - редкая удача. Удача для меня, как казалось. Водитель имел узкий лоб и грязные руки, чем и привлек мой сдержанный взгляд. Но к тому времени я уже умела не обращать внимания. Вообще ни на что не обращать внимания. Не слышать, не видеть, сохраняя себя, как мне думалось.
Ругаться он стал с первой же минуты пути. Дверь плохо закрывается, кто-то попытался открыть окно, руль трудно поворачивается, встречный транспорт, лето, мать его ити, дороги неровные, да и мало ли еще что. Если полон рот дерьма, какая разница, по какому поводу его выплевывать, глотать-то уже нет никакой возможности ввиду перенасыщения. И все это сидя на высоком кресле, в полный рост и в полный голос, сплевывая и беспрестанно куря какие-то странные сигареты, набитые, судя по запаху, собачьими экскрементами.
И ничего страшного, я бы очередной раз все это пережила, если бы... Если бы он, не иссякнув, пошарив глазами, не выбрал бы меня как новую жертву для плевков. Ему как-то сразу не понравилось, что я сидела, то есть просто сидела, как будто есть еще варианты. Он, собственно, так и начал: "Сидит". Потом повторил еще и еще раз: "Сидит". Заводя себя и выбирая при этом следующее, что он мог понять, и чему знал название. И выбрал: "Смотрит". Потом, не получая ответа, страшно таращился и кричал: "Что?" Просто много раз: "Что?"
Я держалась долго. "Наплевать, - думала я, - на его мнение по поводу моей фигуры, умственных способностей и родственных связей. Ведь я еду и когда-то ведь доеду и забуду это, как многое другое". И потом вдруг неожиданно: "Не доеду. Лопну от обиды, гнева, стыда за себя". И как в детстве, плевать на штаны, заткнуть эту пасть, остановить блевотный гейзер, убить. И как странно, откуда-то голос, откуда-то сила, откуда-то уверенность в тщедушном теле. Я как-то сразу переняла его манеру и, видимо, помня Паниковского, талдычила: "Ты кто такой?!"
И не нужен ответ. Я знала, кто это, знала точно - это враг. Я кричала ему это во весь свой искаженный рот, изо всех своих возможных только сил, хватая его за разные щеки, горло и грудки. Он должен был узнать, услышать, должен был запомнить, что никогда не будет "по-евонаму", что я лучше, умнее, сильнее его и никогда этот учить меня жить не будет, как бы я ни зависела от него. Потом, устав и содрогаясь, я прошипела ему ультиматум, сил больше не было. Но тишина в автобусе так больше и не нарушалась все оставшиеся тридцать минут.
И вот скажите мне, что это было, за что я билась?

Должна всех предупредить, что подобные опыты опасны для вашего здоровья. Наблюдается трясучка, пятна на лице и некоторая растрепанность чувств. Я-то крепко себе пообещала, что драться больше не буду. Возраст, положение, да и опускаться ниже на ступень неохота. Но...
Шли годы, подрастала моя дочь, и я ее записала, как водится, в бассейн. Сюда, в бассейн, просветленные родители приводили своих детушек, отдавали красивым людям-спортсменам на час два раза в неделю в ожидании чудесного превращения этих гадких утят в прекрасных лебедей.
Бассейн, как известно, начинается с гардероба. Пальто вешали на крючок, а обувь, обязательно в мешочке, ставили под вешалку. Ничего страшного, такие правила. Но ведь это - дети, и почти все - после школы, усталые, растерзанные, нормальные дети.
Гардеробщиц было две. Одна любила детей, а другая нет. Одна, если ребенок забывал мешочек, предлагала ему свой или просто ставила ботинки под стойку. А вот другая... О, это особая песня. Она ненавидела не только детей, которые хотят плавать, она ненавидела их портфели, зонты, пальто и все, что они сдавали в гардероб. Но выбора у них не было, гардероб был один, и они снова приносили ей пальто, обувь в мешочках, а она снова их ненавидела за это.
Она не прощала этим утятам ничего. Если кто-то клал руки на гардеробную стойку, то для нее он сразу становился "выродком" и "свиньей", о чем она громогласно объявляла. А если, не дай Бог, рискнул сам поставить свои ботинки без мешка, то летели эти ботиночки через все фойе в кучу из родителей и детей. Родители как-то тушевались, переводили друг на друга взоры, стойко справлялись с этим и сохраняли уже видимость хорошего настроения. Все сочувствовали униженному ребенку, но связываться никто не хотел.
Я, наблюдая все эти картины, очень строго следила за тем, чтобы у нас-то мешочек был всегда. Но судьба распорядилась иначе.
Как всегда, радостно-возбужденные, мы заходили в фойе. И вдруг... Нет мешочка! Нигде нет! Черт! Неужели? Кровь в лицо. Нет мешочка! Неужели это с нами случилось?! Чертов мешок! Чертова баба! Взгляд на дочь, она расширяет глаза, втягивает шею, и я беру себя в руки. "Этого не бойся, ничего и никогда не бойся, ничего страшного, не волнуйся, просто поставь сапоги под стойку".
Она медленно каким-то комочком идет в гардероб. И через секунду сапоги летят в лицо перепуганному ребенку. Горло перехватило. Я ослепла. Потом - вспышка. Красная, с озверевшим лицом бегу в гардероб, расталкивая всех по дороге. Вспышка. Почти догоняю тетку, но она (успеваю удивиться) перескакивает, просто перескакивает гардеробную стойку и со страшным воплем "Сумасшедшая!" бежит спасаться в администраторскую. Еще вспышка. Прыгаю за ней, и ничего уже не стыдно. Преследую, догоняю, с лету пинком под зад загоняю в угол, склоняюсь над ней и ... зрение возвращается. Стараясь дышать как можно ровнее, медленно выговариваю слова в самое лицо: "Да, я - сумасшедшая. Даю два дня на увольнение. Проверю. В случае невыполнения - встречу и убью".
Через два дня она подала заявление на отпуск с последующим увольнением. Родители и дети аплодировали.
Вряд ли пинок под зад решил судьбу поединка. Сила ноги не больше силы слова. До сих пор гадаю, что же все-таки подействовало тогда. Слова, помноженные на гнев и бешенство, или примитивный удар под зад?
И опять страшный отходняк, пятна на лице и дрожь в руках. Зачем мне все это надо было? Хотелось поскорее все это забыть. Оправдать все это можно было только материнским инстинктом. Но почему драка, не воздействие словом? Ну, неужели, скажете вы, слов не хватает? Но ведь бывает, что и говоришь-то вроде бы на одном языке, а собеседник интерпретирует это на свой лад, переводит на свой, только ему известный язык. И пока ты не поймешь этого, диалога не будет.

Два года моей жизни мне пришлось провести в коммуналке. Что это за жизнь, я знала по кинофильмам, анекдотам и рассказам очевидцев. Но у меня, думала я, будет иначе. У меня хватит выдержки. У меня богатый жизненный опыт. Наивная, воскликнет кто-нибудь из вас. И будет прав. Но - по порядку.
Соседка моя Зоя была чуднЫм созданием. Настаиваю на ударении на "ы". ЧуднЫм, то есть удивляющим. Небольшого роста, с большим желудком, свисающим до середины бедра. Лицо тоже являло собой живописную картину - эдакая алкогольная хряпа с безвольно болтающейся толстой нижней губой. И тапки! На резиновом ходу, с дыркою, в которую вылезал ноготь мизинца и царапал при ходьбе пол. Ноготь не срезался никогда. "И правильно, - оправдывала я ее. - В случае потери равновесия можно зацепиться им, как крючком, за половицу". И потом, когда он скреб пол, все-таки немного стесывался.
При ней жил некто Коля. Он был мужеского пола, всегда тихий, всегда пьяный. Все. Кажется, ничего, только пИсать он не умел. То есть умел, но все как-то не попадал куда надо. А может, у него конвульсия, а может, струя веером, может, болел в детстве? Все может быть. Ну что, у меня рук нет? Что я, луж не видела? Что я, собственным примером не научу его? Надо только набраться терпения и стать хладнокровной.
"Терпение и хладнокровие", - внушала я себе каждое утро. "Терпение и хладнокровие", - повторяла я себе каждый день и слушала безумные пьяные бредни по поводу правительства, войны в какой-нибудь стране, плана на производстве, цен в магазинах и проч. и проч. "Терпение и хладнокровие", - молча кричала я себе ночью, когда они в угаре выясняли отношения между собой, вспоминая родственников, грехи молодости и события дня. И, странная вещь, чем скромнее, сдержаннее и проще я себя вела, тем больше они наглели, и в какой-то момент их стало так много, что я почти не могла идти домой, почти ни о чем больше не могла думать. И, несмотря на это, я все еще пыталась сохранять вежливость и какие-то приличия.
Представьте себе, терпение лопнуло не у меня, а у них. В один поздний вечер они оба выскочили на кухню и стали визжать про то, что я строю из себя неизвестно им кого. Удивительно, что двигались они при этом как в ритуальном танце, поочередно как-то бочком подбегали ко мне, тряся руками и губами. Я почти сошла с ума в этом кошмаре. Цель почти была достигнута, если бы вдруг чудом в один миг не научилась говорить на их языке, то есть на языке, который они умеют слышать и понимать. Во мне взбунтовалось все - мозг, душа, опыт, честь, гордость, вшивость интеллигентская. И все это наполнило мои мышцы силой богатырской, и летала та Зоя под мой отборный мат из одного угла кухни до другого - долго и старательно. Пока, хрюкая, не приземлилась у раковины.
В общем, я ее почти задушила в этой раковине. "Молись, сука, это последняя твоя минута", - прохрипела я, сдавливая месиво, когда-то называвшееся шеей. Но тут Коля, прежде скрывавшийся в ванной, издал звук. Я даже не поняла природу этого звука, но это меня отрезвило.
Можно считать, что мы тем вечером нашли общий язык. Мы ни разу больше не встречались ни в коридоре, ни на кухне. В квартире воцарились тишина, порядок и спокойствие. Единственное, о чем я жалела, что потеряно было столько времени на поддержание в себе спокойствия и хладнокровия. Наверное, биться нужно было в первый же день, ибо это и был язык той моей коммуналки.

Поймите меня правильно, я не утверждаю, что права. Мне хочется самой разобраться, в чем эти знаменитые причины и следствия. Но пока я не осиливаю противоречий. Как хочется хорошо и правильно ощущать мир. Как хочется быть спокойной, рассудительной и красивой женщиной. Как хочется просто смотреть в окно на медленно падающий снег, смотреть и думать: "Вот и середина жизни". Когда убили Николая II, ему было 50 лет. Есть о чем подумать... поделиться

Светлана Иванникова

30.11.2001