Гадюка

…Соне снился цветной сон. Много-много льдышек, сверкающих от непонятно откуда исходящего света. Далеко-далеко на троне восседала Снежная королева. Девушка чуть слышно позвала: «Кай! Кай!» Но Ледяное чудище протянуло в её сторону посох, ледяной ветер закрутил Соню, и она полетела в черноту, наполненную сверкающими и очень колючими льдинками. И вдруг всё затихло, пропали колючие льдинки, и стало тепло…
Соня открыла глаза и попыталась вспомнить, где и зачем она находится. Но мысли в голове разбегались, путались. Словно играли в салочки или казаки-разбойники.
– Девчонки! – услышала она чей-то голос. – Молчунья наша оклемалась!
– Всё в порядке, – сказала Соне женщина с соседней кровати, – Счас лёд тебе принесу!
Она встала, накинула цветастый байковый халатик и побежала на пост, где в холодильнике хранились грелки со льдом.
Грелка обжигала холодом даже через рубаху.
– Молоток девка! Это только мы, бабы, как кошки живучие! Не то, что эти хлюпики, палец порежут и в обморок! У них вся храбрость в штанах. Эх, курнуть бы сейчас, – молодая женщина нервно засмеялась басом. Соня вспомнила, что она представилась ей вчера Леной, поварихой с кухни детского сада.
Соня лежала молча, прижимая грелку со льдом к животу, и вспоминала вчерашний день. Ей уже не было страшно. Ей было всё равно. Теперь уже всё равно…
Утром сестра, пришедшая ставить градусники, ойкнула у соседней койки и быстро натянула одеяло на лицо лежавшей там семнадцатилетней девочке. И пулей выскочила из палаты.
Вошёл заспанный дежурный доктор, отвернул одеяло, и Соня увидела посиневшую умершую девчушку, которая только накануне вечером всё рассказывала без умолку анекдоты, нервно грызя ногти. Очевидно, от страха.
– Что уставились? – грубо спросил доктор у притихших женщин, – видно, сердчишко от страха рвануло. Ну, вскрытие покажет.
– Отмучалась, эх, детский сад. Увозите, – скомандовал он санитарам, на удивление быстро появившимся. Видно, только на смену заступили, – Света, – обратился он к палатной сестре, – давай, домой ей дозвонись. Ну, не сейчас бы умерла, так при родах, как только схватки начались бы… Эх, бабы! Сама ещё ребёнок, а туда же, – и вышел из палаты.

Накануне утром они все они попали туда, где, вопреки воле Божьей, врачи приняли на себя право распоряжаться жизнью и смертью. Конвейер был так отлажен, что на сантименты времени не было. Лучше вечером выпить джин-тоник и залечь у видюшника с какой-нибудь комедией, где думать не надо. Иначе крыша съедет.
Сестра из приёмного отделения бесцеремонно обшарила все сумки госпитализируемых женщин на предмет алкоголя и сигарет. А также шерстяных вещей – чтобы исключить приступы аллергии. Сама-то она была в толстенных шерстяных носках ручной вязки. Найденные шоколадки тоже изъяла.
– Будем мы тут ещё морочится с вашей аллергией. А кому не нравится – может вещи забирать, и на все четыре…
Женщины почувствовали себя животными, которых привели на бойню. О чём-то переговаривались, но сами себя не слушали. Только нервно посмеивались.
На этаже, куда их привезли, старшая сестра сразу сказала: «Уборщиц у нас нет. Кто вымоет этаж, тот пойдёт вне очереди, а не по алфавиту». Сразу нашлись добровольцы. Соня тоже вызвалась. Лучше вымыть пол, чем ждать. Фамилия её была одной из последних.
Ей выдали швабру, тряпку и определили участок работы. Две послеоперационных палаты с тяжелобольными.
Она подоткнула свой халат и принялась за работу. В первой же палате её встретили сочувственными возгласами: «Очередные рабы! Вы особо не утруждайтесь, это они на уборщицах экономят. Держат их на полставки, а полставки себе – всё равно каждый вечер желающие находятся!»
Соня домыла полы, сдала инвентарь и подошла на пост.
– Я уже всё сделала!
И с надеждой заглянула в глаза дежурной сестре. Та подняла на неё равнодушный взгляд и, недовольная тем, что её оторвали от занимательного любовного романа, спросила фамилию. Соня сказала.
– Рыбонька, – фальшиво-ласковым голосом сказала сестра, – Ты ведь всё равно самая последняя пойдёшь!
У Сони округлились глаза: «Почему? Я ведь две палаты вымыла!»
Сестра сунула ей под нос карту: «Смотри, что написано красным карандашом – болезнь Боткина. Желтуха. А с такими болячками только самыми последними идут».
– Так бы сразу и сказали, стала бы я пол мыть!
– Потому и не сказали. Давай бери таблетки снотворные – и спать. Уже отбой.
Соня поняла, что её подло обманули. Она так разозлилась, что слёзы высохли. Взяв в косметичке двушку, она решила позвонить домой. Трубку никто не брал. Она набирала номер ещё и ещё. Телефон не отвечал.
Саныч должен был быть дома. Они договорились, что в десять она позвонит. Накануне он долго утешал её, объясняя, что после тех антибиотиков, которые она принимала во время воспаления лёгких, ребёнка оставлять нельзя. Хотя об этом ей уже всё популярно объяснили в консультации.
– Вот оправишься от гриппа и от «этого», то бишь аборта – мы с тобой съездим отдохнуть. Ты влюбишься в Сейшелы. Там море лазурное, а песок белый-белый… Там мы и постараемся, чтобы опять всё получилось.
Когда он сказал про белый песок, у Сони начался мелкий озноб.
Соня не умела сопротивляться решениям Саныча. Он мог уговорить кого угодно. Так он уговорил её не регистрировать брак – мол, им обоим по сорок, куда ж друг от друга им деваться. Странно, что он был хирургом, а не психиатром… И, потом, этот белый песок… Это было как пароль… Он часто снился ей ночами, этот белый песок.
Она не разрешила Санычу провожать себя. Хотя и не была уверена, что он пойдёт, позови она его.
Потом было утро. Долгое ожидание кошмара… Вопли несчастных женщин из операционной. Она вышла в коридор и стала монотонно ходить из конца в конец. Голова была пустая. Она просто механически считала шаги.
Из оцепенения её вывел голос старшей сестры: «Ну, дождалась, бегом в операционную!»
Соня в два прыжка оказалась у двери. Сбросила халат и тапочки, проглотила комок, стоявший в горле, и вбежала в операционную. Там было прохладно. И страшно. Сестра в углу гремела железяками для экзекуции.
А доктор был – сама невинность. Молодой мужчина лет тридцати, с обалденными синими глазами в обрамлении леса черных ресниц. Анестезиолог был тоже мужчина, только ещё моложе.
Соня взгромоздилась на кресло. Хотя это кресло можно было назвать скорее лобным местом. В прямом и переносном смысле.
Доктор стал задавать дежурные вопросы. Она механически отвечала. Потом, помолчав, спросила: «А вам звонила Жанна Всеволодовна? Моя фамилия Сидельникова…»
– Хорошая фамилия. А почему мне должен был кто-то звонить?
Соня растерялась. Эта Жанна была однокурсницей Саныча, которой он обещал позвонить, так как она работала в этой же больнице заведующей отделением, где лежали на сохранении женщины с различными патологиями.
Анестезиолог аккуратно взял её руку, перетянул жгутом и сказал: «Не бойтесь, сейчас у вас закружится…»
Слова «голова» Соня уже не слышала. Она провалилась в темноту. А потом появились эти ледяные искры-льдинки.

Чудесный январский зимний день никак не вязался с тем настроением, в котором пребывала Соня. Собрав с утра всё необходимое в сумку, она отправилась в то заведение, которого, по циничному замечанию её мамы, сказанному, как обычно, мельком по телефону, не минует ни одна женщина.
Соня шла как на эшафот, потому что не знала, чем может это для неё закончиться. Она так хотела этого ребёнка! В свои сорок три, когда на работе ее стали уже иногда называть Софьей Михайловной, а кое-кто из женщин-коллег чуть старше хвастался свадебными фотографиями детей и новорожденных внуков, она была единственной, у кого из всех знакомых и друзей не было детей.
Она винила в этом только себя – за свою безоглядность, которая обернулась такой для неё трагедией.

С Митькой они познакомились в кафе Московском на Тверской, которое оккупировали студенты Плешки, пришедшие обмывать приезд из стройотряда. Соня тогда ещё была опьянёна свободой, которая так неожиданно ей досталась. Жаль только, что она не умела с ней обращаться…
Всё воспитание бабушки и мамы было основано на страхе. Да и папа считал, что запуганный ребёнок не полезет куда не следует, не вляпается в какую-нибудь историю. Очевидно забыв, как сладок запретный плод. Поэтому-то и отпустили её в стройотряд. Тем более, что это было лучше, чем копаться потом в дождливом сентябре в грязи на подмосковных полях, собирая под дождём картошку и простужаясь, зарабатывая разные женские болячки. Этого утончённая Сонина мама допустить не могла.

Кафе «Московское» гудело, как растревоженный улей. Любимое студенческое местечко. Здесь обмывались сданные сессии, устраивались девичники и мальчишники перед свадьбами. Апофеозом всему было гулянье по поводу защиты дипломов.
В тот день гуляли на полученные в стройотрядах деньги. В углу у окна уже пели под гитару. А Соню от пары бокалов шампанского уже потянуло в сон. Меж столов с большими корзинами ходили две официантки. Одна с коробками конфет и шоколадками, другая с букетиками цветов.
Ребят, сидевших за соседним столом, Соня не знала. Они были старшекурсниками с другого факультета. По их разговорам она поняла, что они всё ещё в восторге от поездки в Хакассию, где строили посёлок для инженеров ГРЭС.
Несмотря на смаривающий её сон, она выделила одного из ребят. Он был хорошо одет, гладко выбрит и сыпал бесконечными анекдотами, за которые по тем временам можно было в один миг вылететь из института. Соня не знала, что мальчишка этот был тем, кого в народе зовут "стукач". А проще, был он внештатным сотрудником КГБ СССР, которому была уготовлена миссия – отбыть в город Женеву в ранге сотрудника Торгпредства СССР после защиты диплома в Плешке. Там ему была уже уготована и невеста. Секретарша торгпреда.
Год был 1979, предолимпийский…
Тётки с корзинками тоже выделили именно его. И пошёл торг… Кто-то из ребят даже запел «Коробейников».
– Сдаюсь, – захохотал Митька, так звали парня, – давайте вон те розы и коробку трюфелей – не-не, не наших, а вон тех, французских.
Он расплатился с тётками, дал им на чай и повернулся к своим однокурсникам: «И кому всё это?»
– Матери принесёшь, – сказал рассудительный отличник Семён.
– Матери, матери, – пробубнил Митька и стал оглядывать девчонок, сидящих поблизости. Взгляд его упал на столик, за которым с подружками сидела Соня.
– А вот и предмет, – пошептал Димка, рассматривая приглянувшуюся Соню.
– Мадмуазель, – сказал он ей, – в столь знаменательный день позвольте угостить вас и преподнести букет этих чудных роз. О, я не представился, пардон – Дмитрий, студент пятого курса обожаемой Плешки. Позвольте пригласить вас в бар…
Соня подхватила свою сумочку и зацепилась кренделем за подставленную Митькой руку. Она даже не услышала, что вслед сказали ей подружки, сидевшие с ней вместе за столом.
– А молчунья-то наша не промах, сразу за Сидельникова зацепилась. Даже не успели шепнуть, какой он бабник, чтоб была поосторожней.
Но у Сони были свои планы. А планами она никогда и ни с кем не делилась. Мама с бабушкой отучили своим постоянным контролем за Соней.

Соня с Митькой уселись в баре. Митька заказал коктейль, за которым, выпив на брудершафт, они и познакомились… Поболтав немного, Митька пригласил Соню прогуляться.
Сентябрьские, прохладные сумерки уже опускались на Москву.
– Холодно, – передёрнула плечами Соня, когда они дошли до Маяковской.
– А зайдёмте ко мне на чашечку горячего кофе, мы как раз у моего дома…
– Но ваши родители, наверное, уже спят, неудобно, – сказала Соня. Она не знала, как поступить, опыта общения с мальчиками у неё не было вообще.
– Я живу отдельно. Пойдёмте, пойдёмте, – Митька крепко взял её за локоть.
Соня закрыла глаза и перешагнула порог в подъезде. Но ей показалось, что она спрыгнула с моста.
Квартира была богато обставлена, но какая-то казёнщина лезла изо всех углов. Соня, которую родители старались отгородить от лишних знаний и новостей, даже и не подозревала, что Митька привёл Соню на свою явочную квартиру. Сюда он водил всех своих девиц. Шеф, правда, делал ему несколько раз выговор, но потом закрыл на это глаза. Митька был слишком хороший информатор.
Пока Митька готовил кофе, Соня обошла квартиру. В спальне на двуспальной кровати лежал китайский шёлковый халат-кимоно. Соня усмехнулась. Точно такой же привёз отец маме в подарок, когда ездил не так давно с делегацией в Китай. Соня тогда ещё обиделась на отца, почему он ей не привёз такой же…
Шампанское ещё гуляло в голове. Соня сняла своё платье-джерси и надела этот халат.
– Сонюшка, кофе готов, – позвал Митька.
Соня вышла в гостиную… Увидев её в халате, Митька засмеялся.
А Соня, которой шампанское ударило в голову ещё раз, решила, что девушкой она из этой квартиры не выйдет. Бабушка и мама не знают, где она – значит, телефон обрывать не будут.
Они уселись рядышком на диван, и Димка придвинул столик поближе.
Кроме кофе, на столике был французский коньяк «Наполеон», который у Сони дома всегда держали для гостей, и ваза с заморскими фруктами.
– Откуда у вас «Наполеон» и такие фрукты? – спросила Соня. – Их не продают в Москве.
– Приятель угостил, только из загранки прилетел, – ответил Митька, незаметно подливая коньяк ей в кофе.

Они лежали на кровати, Соня почти уснула. Митька поглаживал её розово-шоколадного цвета спину, покрытую нежным пушком. А Соня, по кошачьи свернувшись под шёлковым одеялом, одной рукой игралась с бахромой салфетки, которой была накрыта прикроватная тумбочка. Салфетка завернулась, и Сониному взгляду предстал алюминиевый инвентарный номерок, прибитый у самого края. Соня засмеялась.
– У тебя здесь что, мебель казённая, а? – такие номерки она видела в многочисленных пансионатах, где отдыхала с родителями.
Вся Митькина расслабуха пропала, и он ответил вопросом на вопрос.
– А откуда у тебя такой загар? Ты ведь в Видном была в стройотряде, а лето в Москве было дождливое, не очень-то и позагораешь, мне мама в письмах писала в Хакассию.
– После стройотряда мы с папой были целую неделю в Ницце, – Соня закрыла глаза, вспомнила песчаный берег, потянулась и сказала: «Мяу!»
Митька поперхнулся.
– А кто у нас папа?
Соня зевнула и прошептала лениво: «Референт в ЦК КПСС».
«Ну, влип. Господи, хорошо, что я не пил», – подумал Митька и сказал:
- Деточка, а ведь уже поздно, давай я провожу тебя домой?
Соня нехотя стала одеваться. Обернувшись к постели, она увидела кровяное пятно на том месте, где лежала. «Ну, вот, мамочка, ты меня и прокараулила», – сказала она самой себе, усмехнувшись.
– Митя, а как же это? – Соня показала на пятно.
– А, да ерунда, утром придёт домработница и поменяет бельё. Забудь!
Но только сам он забыть не мог, сколько раз менялись окровавленные простыни. Со счёту сбился. Много раз, получая нагоняи от шефа, каждый раз давал себе слово. Вот и в последний раз ему прямо намекнули, что если не угомонится, Женева его накроется медным тазом.
Митька взял купленные букет и конфеты, и они спустились на первый этаж. У подъезда стояла чёрная Волга.
– О, – театрально сказал Митька, – вот и такси. Он открыл дверь, сунул голову в машину: «Шеф…»
В машине ему тихо сказали: «Садись быстро, идиот, за нами хвост!»
– Понял, – сказал Митька, захлопнув переднюю дверь и открывая правую заднюю для Сони.
Они ехали на заднем сидении, прижавшись друг к другу. Соня что-то тихонько напевала. Как странно, всю жизнь бабушка и мама боялись, что у неё появится мальчик. И вдруг выяснилось, что мальчики – не монстры. Соня была довольна собой.
– Как зовут твою маму? – тихо спросил Митька.
– Валентина Павловна, а зачем тебе?
– Сказать ей спасибо за очаровательную дочь!

Машина въехала во двор одного из домов на Кутузовке и остановилась у Сониного подъезда.
Они поднялись в зеркальном лифте на третий этаж.
Дверь в Сонину квартиру была приоткрыта - значит, мама на карауле.
Митька сделал сладкую физиономию и позвонил. Дверь открылась мгновенно. «Да, – подумала Соня, – значит, я не ошиблась».
– Валентина Павловна, – слащаво сказал Митька, – позвольте, так сказать, из рук в руки вам вручить Сонюшку. Простите, забыл представиться, Дмитрий, – и склонил голову.
Он протянул букет роз и, шаркнув ногой, склонился к маминой руке. Мама охнула, покраснела.
– Может, чаю, молодой человек?
– О, нет, поздно, мои тоже уже беспокоятся. Всего доброго, отдыхайте, – тараторил Митька, оттесняя Соню с мамой в прихожую. Потом быстро захлопнул входную дверь и вскочил в лифт, который так и стоял на этаже.
Волга ждала у подъезда. Митька сел молча. Машина тронулась с места. Тут же зазвонил телефон. Это был Митькин шеф.
– Ты хоть знаешь, чью дочку ты к себе сегодня затащил? Думаешь, её папочка не стережёт? Взгляни в зеркало, что за «хвост» за вами. Номер видишь?
– Да, – упавшим голосом сказал парень. Номер был «цековский».
– Завтра в десять – у меня, – продолжил шеф. – Учти, выволочка будет по полной программе. «Оттуда» мне уже звонили… Бродяга, – шеф бросил трубку.
Утром Митька, получив нагоняй, вышел на Лубянку.
– Ну, что ж, жениться, так жениться. Добегался, – сказал он сам себе.

Соня крутилась у зеркала и всё пыталась найти такое платье или кофту, чтобы при её худобе чуть проявившийся живот не выступал. Бабушка внучку не узнавала. Та пропускала мимо ушей наставления о ножах и вилках, о тарелочке для хлеба.
Соня и сама не смогла бы объяснить, как в тот вечер она, позабыв про всё на свете, пустилась по волнам судьбы. Посоветоваться было не с кем. Близких подруг Соня не имела. Как не имела их и теперь, почти тридцать лет спустя…
Наступивший день был поворотным во всей Сониной судьбе. Она шла с родителями в гости к Митьке и его родителям, чтобы окончательно договориться о дне свадьбы.
Митькина судьба была заранее предрешена: диплом и тёпленькое место в Женеве, в одном из Советских технических представительств. Выезжать он был обязан с женой. У его родителей были, конечно, другие невесты на примете, дочки друзей и знакомых. Но, узнав, что Соня тоже из порядочной и состоятельной семьи, они не стали давить на сына: не понравится – замен будет много, только выбирай.
За столом шёл обычный светский трёп, как сказали бы сейчас. Да, собственно говоря, общего разговора почти что и не было. Мамы щебетали о чём-то своём, папы обсуждали политическую обстановку в мире, ругали международный империализм, а затем перешли к более земным проблемам – у Митькиного отца была чудесная коллекция французских и португальских вин.
Соня уже несколько раз в этот вечер собиралась сказать Митьке, что с замиранием сердца вспоминает ту их первую ночь, и что она…
Вот и сейчас, когда они танцевали в полутьме Митькиной комнаты, девушка прижалась к нему в надежде, что он почувствует её едва-едва округлившийся животик. Беременность была всего четырнадцать недель, но при Сониной худобе, когда через живот можно было прощупать позвоночник…
В этот момент их позвали к столу. Очевидно, родители уже обо всём договорились. Папы явно сблизились на почве дегустации, мамы уже договорились о совместном посещении дома моделей на Кузнецком – "там, по слухам, появился чудный мальчик по имени Слава, такие наряды шьёт! Все модные дамы просто обязаны у него обшиваться". Посреди стола уже дымился гусь, приготовленный домработницей Сашей, бокалы наполнены.
Отцы встали оба сразу. Тост у них был объединённый. За очаровательных детей, мужскую дружбу, взаимопонимание тёщи и свекрови. И за будущих внуков.
Соня было расслабилась, решив, что теперь она без опасений за своё молчание скажет Митьке, что их скоро будет трое.
Выслушав пап, мамы решили тоже объединиться. Их тост был витиеват, полон афоризмов и старательно скрытых нравоучений. Тема же сводилась к одному – какое счастье, что дети женятся по любви, а не по необходимости. Пусть поживут друг для друга годок-другой, а потом уж все вместе будем радоваться внукам! Это такой кошмар, когда у невесты из-под платья пузо торчит.
Слава Богу, что вырастили хорошую целомудренную девочку! И такой порядочный ей жених достался – под юбку не торопится залезать.
Митька хохотнул: «Вы нас не за тех держите, дорогие родители. Нам и вдвоём пока очень хорошо, правда? А, вообще, кто знает…» Он глянул невидящим взглядом в Сонины полные отчаяния и слёз глаза.
С гусём расправились в один момент. Соня даже не притронулась к ножке, которую положил ей на тарелку Митька. У неё пропал аппетит. Она даже минералки выпить не могла - боялась, что начнётся рвота. Всё надеялась, что Митька обратит внимание на её изменившееся настроение. Но он весь был поглощён рассказом своего отца о предстоящей командировке, о сказочном городе Женеве с его улочками и фонтаном посреди Женевского озера. И о тёпленьком местечке в Торгпредстве СССР.
День свадьбы был утверждён, выбран ресторан и одобрен список гостей.
По дороге домой Соня не проронила ни слова. Она приткнулась в уголок заднего сиденья служебной машины Митькиного отца и попыталась задремать. Чехол сиденья был велюровый, словно детский игрушечный медвежонок, которого до сих пор Соня укладывала рядом с собой на ночь. Но в голове крутилась одна мысль, как теперь она скажет обо всём Митьке, и что он может ей ответить…

Ночью Соня не спала. Выплакаться было некому: подруг целиком подменили мама и бабушка, оказавшиеся семью няньками. Правда была одна мамина подруга, старая дева или «мамзель», как называл её Сонин папа.
Она не выпускала сигарету из тонких холёных рук и умела держать язык за зубами. Этому её научила профессия репортёра. Она хорошо усвоила урок, который получила однажды после своего репортажа. Правда, пришлось после этого зашивать губу и вставлять зубы, но этого одного раза ей оказалось достаточно. С любимой привычкой лезть на рожон она распрощалась навсегда. Звали её Люся. Но даже Соне она не разрешала прибавлять перед именем "тётя".
Среди ночи, накрывшись одеялом, Соня позвонила Люсе и попросила утром встретить её у института.
Утром Люсин видавший виды Москвич поджидал Соню на противоположной от института стороне улицы. Соня, убедившись, что Митька ещё не подъехал на своей "копейке", плюхнулась на заднее сиденье Люсиной колымаги, или «коняшки», как звала её хозяйка.
Люся удивилась Сониному камуфляжу – платок до самых глаз и чёрные очки, несмотря на проливной дождь.
«Девочка, моя, что случилось?» – Люся закурила новую сигарету. Длинную, тонкую и тёмно-коричневую. Соня всегда удивлялась, где это Люся берёт такие. Но спрашивать не решалась. Бабушка вдолбила ей с детства – не о всём, что интересно, можно спрашивать.
Митька говорил несколько по-другому – «интересно направо за углом». Где он только взял эту дурацкую фразу?
Соня заплакала и сняла очки.
– Так, – сказала Люся, – лучше надень их опять. Сигарету хочешь?
Соня помотала головой. Люся потихоньку вырулила на Садовое кольцо и уверенно двинула «коняшку» в одном, только ей известном, направлении. Соне было всё равно, куда её везут. Ехали молча. Минут через двадцать она пригляделась к пейзажу за окно и поняла, что они выехали за пределы кольцевой дороги. Машина свернула с трассы и остановилась у забавного рубленного домика в псевдорусском стиле. «Ресторан РУССКАЯ ИЗБА», – прочитала про себя Соня сквозь косые разводы дождя на лобовом стекле «коняшки».
Люся подмигнула девушке, заперла машину, и они вбежали в ресторан, не раскрывая зонтиков.
«Привет, Люсьена!» – метрдотель сам взял их мокрые плащи, передал швейцару и повёл в дальний полутёмный и уютный уголок, освещаемый лишь естественным светом находящегося почти под потолком окошка.
Они уселись за столик, и Люся сказала: «Мне, как обычно, а этой милой девушке прежде всего горячий шоколад, а там посмотрим». Как видно, она была завсегдатаем этого заведения.
Метрдотель склонил идеально причёсанную голову и удалился.
– Ну, Софья, выкладывай. Только честно. Знаешь ведь, для твоих тайн у меня диктофон под столом не включён.
Путаясь, всхлипывая и перестав стесняться зарёванных глаз, Соня всё рассказала. Люся слушала, не перебивая. Потом закурила очередную сигарету и сказала:
– Это всё эмоции. Давай теперь по делу. Что ты сама решила?
– Не-а-знаю-ю, – девушка опять заплакала.
– Ему-то всё-таки скажешь?
– Нет, не смогу. Помоги мне, я не хочу этого ребёнка… – Соня с надеждой посмотрела в глаза Люсе. Та молчала, часто и глубоко затягиваясь, забывая стряхивать пепел, который падал прямо в тарелку.
Люсе было о чём вспомнить. О том, что знала только она и та молоденькая докторша из захолустной районной больницы Богом забытого городка, куда попала Люся после Журфака. Вспоминала и ту свою первую и единственную любовь, последнюю прощальную ночь перед отъездом из Москвы в такую даль, про которую её милый сказал коротко и ясно – "конец всякой географии". И обещал приехать встречать вместе Новый год. А через месяц Люся отправила ему письмо с одной единственной фразой "часы остановились" – это у них пароль был такой на крайний случай. Вместо любимого к Новому Году Люсе пришла открытка с приглашением на свадьбу. Люся хотела было поехать и все рассказать сама, решив, что письма он не получил… Но потом решила, что одна ребёнка в этакой глуши не вытянет и карьеру свою погубит.
Девушка-гинеколог была таким же молодым специалистом, как и сама Люся. Другой доктор был за четыреста километров. Только самолётом можно было добраться. Денег на такую дальнюю дорогу не было, да и начальству никак нельзя было объяснять причину. Тем более, что главным редактором районной газеты была женщина, у которой было четверо детей. А женщины, как правило, в таких случаях только ставят друг другу палки в колёса. Был бы мужик, хохотнул бы, по попке шлёпнул игриво, аванс на дорогу выдал и отпустил бы. И не стал болтать по соседкам.
Выбора не было.
На второй день возникло осложнение, поднялась температура до сорока, и Люсю, полуживую, унёс на своих крыльях в областную больницу вызванный санитарный самолёт.
Отвалявшись положенный послеоперационный срок, Люся выписалась с вполне определённым диагнозом – детей больше не будет.
Н-и-к-о-г-д-а.
Она из гостиницы дала в редакцию телеграмму с просьбой уволить ее по собственному желанию. К Люсиному удивлению, редакторша не стала её задерживать, а трудовую книжку выслала заказным письмом прямо домой, на московский адрес.
Вернувшись в Москву, она долго не могла устроиться на работу. Подружки посоветовали обратиться к бывшему милому: ему повезло, и он попал в ТАСС. Она долго отнекивалась, но потом позвонила. Жена «милого» вежливо попросила больше никогда не звонить, и сказала, что если узнает, что Люся звонила на работу, то обещает «повыдергать последние волосёнки на безмозглой башке непутёвой шлюшки».
Люся проглотила и это. И хорошенько запила коньяком «Аист»» из новогоднего продовольственного заказа, который мама держала на случай непредвиденных гостей.
С тех пор она не расставалась с сигаретой. И назначила себе роль старой девы. И выбрала для себя в одежде чёрно-белый цвет.
Несчастная женщина не знала до сих пор одного. «Милый» позвонил Сониной маме, лучшей Люсиной подруге, всё рассказал и просил урезонить подругу. Мама пообещала, но ни слова не сказала Люсе. Только перед сном поделилась новостями с молодым мужем, Сониным отцом, который и стал звать Люсю после этого «мамзель».

Соня уже почти перестала всхлипывать, горячий шоколад согрел и немного успокоил её. Она с надеждой смотрела на Люсю.
– Поехали, – сказала, вставая, Люся. Она уже знала, куда повезёт дочку лучшей подруги. Был у неё один знакомый, которому она помогла в своё время, написав разоблачение на клеветническую статью о якобы полуподпольной платной клинике. Именно после этого она зашивала губу и вставляла зубы.
– Если деньги нужны, у меня есть – отец на шубу дал, – тихо сказала девушка.
– Там мне и самой должны. Только бы не опоздать. Мужик этот эмигрировать собрался. На историческую родину, к предкам…
Отвезя вечером Соню домой, Люся поставила «коняшку» в гараж. Заперлась в своей комнате. А чтобы старенькая мама не беспокоила, сказала, что надо срочно заканчивать статью к утру, отключила телефон.
Потом достала бутылку виски – один корреспондент-международник подарил на день рождения – и выпила её почти что залпом. Тяжкий сон свалил её.
Ей снилась та девушка-гинеколог, и всё время где-то плакал ребёнок. Люся искала его, но получалось, что всё время только удалялась, плач становился тише. Она поворачивалась, шла в другую сторону, но пронимала, что опять только дальше уходит… Снова поворачивалась и шла на голос… Но голос почему-то всегда оказывался за спиной. Потом она вышла на поляну, где стоял санитарный самолёт, девушка-доктор звала её поскорее в салон. Люся вбежала туда и увидела малыша у своего милого на руках. Она хотела взять его, но услышала: «Убийцам детей не положено отдавать».
Самолёт разбежался по взлётной полосе, а Люсю подхватил поток воздуха из незакрытого люка, и она выпала из салона в никуда. Она летела и летела…
Проснулась она оттого, что старенькая мама, испугавшись дочкиных криков во сне, стала стучать Люсе в дверь. Мама, у которой кроме Люси никого не было, плакала под дверью. Люся с разламывающейся головой добрела до двери. Мама стояла в одной рубахе, босая. Люся скорее накинула на старушку свой тёплый халат, усадила в кресло и стала остатками виски растирать ей замёрзшие ноги, плача и целуя их…

Соню ночью стало тошнить. Как только она закрывала глаза, то сразу видела окровавленный таз, в котором на верху кучки какой-то окровавленной массы явно просматривались крошечные розовые пяточки. Они по размеру были чуть больше, чем у любимой Сониной куклы, привезённой отцом из заграничной командировки. Нежные эти пяточки были покрыты мельчайшими беленькими точечками, словно этот кто-то прошёл перед своей гибелью по белому песчаному пляжу…
Мама бегала с тазами, бабуля никакими средствами не могла унять рвоту у внучки. Лишь только приехавший по вызову доктор, сделавший укол и прекративший Сонины страдания, выгнал всех из комнаты и спросил девушку, подозревают ли родители о том, что она с собой сделала.
У Сони от ужаса округлились глаза, и она только промычала, отрицательно помотав головой.
Доктор написал какую-то бумажку и дал Соне со словами: «Если будет хуже, позвонишь вот по этому телефону, это наряд на госпитализацию». Выйдя из комнаты, сказал маме: «Траванулась она в каком-то кафе со своими студентами после стипендии. Отоспится к утру. Завтра – диета, и пусть полежит денька два».

продолжение

Гадюка

Теперь уже, пожалуй, и не вспомню, когда, в какой день мы с матерью поняли, что в нашем доме завелась Гадюка. Именно «поняли», а не узнали. Нарушился какой-то порядок, все как будто сползло с привычных мест, несмотря на то, что отец был по-прежнему добр, заботлив и внешне ничем не изменился, а даже напротив, стал больше обычного мил с нами. Наверное, эта его внезапная любвеобильность, а может быть, сладкий запах на пиджаке, а может, длинный волос цвета меди на рукаве пальто послали нам сигнал о том, что отец нас предал.
Я помню сухое материно лицо, когда она объявила, что он с нами больше не живет. «Ушел к своей Гадюке», – сказала она тогда. Точно знаю, что именно в тот момент я заразилась лютой, страстной, хронической ненавистью, которая сопровождает меня всю жизнь.
Память моя хранит яркие, четкие эпизоды, связанные с Гадюкой. История моей ненависти – это, по сути, и есть история моей жизни...

Эпизод первый.
Мне исполнилось шестнадцать лет. Я завалила третью четверть, но меня никто не ругает и не стыдит. Отец встречает меня возле школы. В машине букет роз и огромная коробка, в которой спрятан дорогой музыкальный центр. Праздника не будет, потому что я никого не приглашала. У меня дома неуютно, мать перестала расчесываться, зато начала курить. Я хочу выйти из машины, без роз и без коробки, хочу сказать отцу, что мне ничего не надо. Одновременно хочу попросить, чтобы он к нам вернулся. Но, тем не менее, беру розы, коробку и ни о чем не прошу. Господи, как я себя ненавижу!

Эпизод второй.
Отец купил себе жилье. Обустроился и пригласил меня в гости. Я хожу из комнаты в комнату, ревниво всматриваюсь в вещи и предметы, пытаясь уловить следы Гадюки. Ничего нет, никакого намека на женщину. Испытываю чувство, очень похожее на облегчение: а может, они с отцом не живут вместе? Беру отца за руку: «Как у тебя красиво! Могу иногда здесь ночевать?» Отец улыбается, прижимает меня к себе, лохматит мои волосы... И вдруг замечаю - есть! В ванной. Крем в красивой баночке и дорогой шампунь. Гадюка! Осторожное и подлое существо.
– Папа, пап, скажи, ты живешь с НЕЙ?
– Доча, понимаешь, я взрослый человек, у меня есть своя жизнь, я вас познакомлю, ты посмотришь, вы найдете общий язык...
Ненавижу! Не-на-ви-жу! Ненавижу крем, шампунь, тебя, ее, вашу квартиру!!! Гадюка! Гадюка!!! Гадюка!!!

Эпизод третий.
Он нас познакомил. Она заметно моложе моего отца. Да, это ее волосы были на рукаве пальто. Она без конца улыбается, шутит. Мне не смешны Гадюкины шутки, я сижу, сдвинув брови. Я едва притронулась к еде, которой меня угощают. Гадюка готовит невкусно. Неужели отец этого не замечает? Отвратительная пища из отвратительных рук... Отец на прощанье сует мне в карман мятую банкноту. По-моему, старается сделать это незаметно для Гадюки.

Эпизод четвертый.
У отца юбилей. Я с цветами пришла в ресторан. Во главе стола – отец и Гадюка, а мое место – сбоку. Гадюка вырядилась в красное платье, которое ей не идет. «Она выглядит очень вульгарно», – говорю отцу на ухо. Гадюка вышла говорить тост. Я мечтаю о том, чтобы она забыла слова, и тогда все гости увидят, какая она тупая и ограниченная. Гадюка сказала тост без сбоев, а потом запела песню. Ну прямо как Мэрилин Монро на дне рождения Кеннеди! Как так можно калечить мелодию! Ей же медведь на ухо наступил! Гадюка возвращается на место, а посылаю ей импульс: «Наступи каблуком на платье, споткнись! Споткнись! Споткнись! Споткнись!»

Эпизод пятый.
Я учусь в институте. Пишу отцу письмо по электронке, рассказываю о своих делах. В конце, сама не зная зачем, дописываю: «Кстати, хотела тебе сказать: твоя новая жена похожа на обезьяну. Узнай, есть ли в вашем городе курсы, где обучают хорошим манерам. Ее надо срочно туда записать». Я надеюсь, что Гадюка откроет почтовый ящик и прочтет эти слова.

Эпизод шестой.
Слышала, что у отца неприятности. Так-то вот, не все коту масленица. Финансы пошатнулись, но это и хорошо. Теперь Гадюка от него уйдет. Заберет свои манатки вместе с кремом и шампунем. А он наконец-то поймет, какую лицемерную тварь пригрел, на кого променял нас с матерью. Пошла вон, присоска! Пошла вон!

Эпизод седьмой.
Сегодня я получаю диплом. На церемонию приехала мать, а также отец и... Гадюка. Кто ее просил, спрашивается? Коротко остригла волосы, нацепила искусственные ресницы. Надеюсь, она не станет здесь петь в микрофон? Моя мать выглядит старше, чем она. Я собираю всю свою энергию, сжимаю кулаки и посылаю Гадюке импульс: «Сдохни! Сдохни! Сдохни!»

Эпизод восьмой.
У меня появился мужчина. Я его, кажется, люблю. Это самый лучший на свете человек, мне с ним хорошо. Мы с ним родные – да, да, родные. Как же тепло в его объятиях, как безопасно... У него есть семья – жена и двое детей. «Ты для меня важнее. Я готов на все ради тебя», – нашептывает он мне на ухо, и так сладко от этих слов... Нет. Я не вползу гадюкой в чужой дом, не выветрю оттуда тепло. Пускай его жена расчесывается и не курит. А его дети пусть отмечают свои дни рождения дома, в кругу родных. Пусть у них не будет музыкальных центров и украдкой сунутых мятых банкнот, а у меня не будет любимого человека. Я – не такая.

Эпизод девятый.
Как странно... В век интернетов, факсов и цифровых телефонов я получаю телеграмму. До чего же это старомодно. Телеграмма – от отца, а в ней одно только слово: «Приезжай». Это неспроста, что-то случилось. Звоню ему домой, трубку берет Гадюка. Я не желаю с ней говорить, нажимаю «отбой». Начинаю ломать голову: что же произошло? Наскоро собираюсь. Сначала поезд, потом экспресс-электричка, потом такси. И вот я – у их порога. Дверь открывает Гадюка... Хм. Я думаю, что есть люди, которые стареют изнутри. Моя мать, например. У нее какие-то там болячки, суставы, аритмия и остеохондроз. А есть такие, у которых старость видна снаружи. Гадюка постарела: седые неопрятные волосы, бледные губы. Она выглядит отталкивающе. Она безобразна! Как мой отец, аккуратист и любитель прекрасного, может жить с ЭТИМ? Кажется, я непроизвольно морщу нос...

Эпизод десятый.
Мы с отцом стоим, обнявшись, на балконе. Я уже все знаю. Мой отец скоро останется один. Это произойдет через месяц-два, а может, раньше. Ничего нельзя сделать, ничего. Что в таких случаях говорить? Глажу отца по поредевшим волосам, бормочу всякие глупости. Не плачь, папа, не плачь, все обойдется, все будет хорошо. А помнишь, как ты меня учил плавать? А помнишь, как шнуровал мне кеды? А помнишь, как мы принесли домой раненого голубя, а мама ругалась? Пап, не волнуйся, пап...

Эпизод одиннадцатый, заключительный.
Я сплю в отцовском доме. Впервые в жизни. Диван неуютный, подушка твердая, но это неважно. Неважно. За стенкой – их спальня. Я снова, как когда-то, собираю всю свою энергию, все свои силы, сжимаю до боли кулаки...
И посылаю отчаянный, кричащий и страстный импульс той, которая в соседней комнате: «Живи! Живи! Живи-и-и-и!!!»