Пра, Ба и Ма

Если у ангелов есть лица…

Я всегда представляю себе
их так: маленькая робкая старушка держит за руку трехлетнюю девочку с улыбчивыми
ямочками на щеках, рядом - стройная женщина в крепдешиновом платье с аккуратно
уложенной "волнами" прической... Прабабушка, бабушка и мама.


Анифе
Она родилась в богатстве. Отец ее
Абибула был симферопольским купцом по прозвищу "Золотая трость". Жизнь уготовила
ему странную судьбу: похоронив поочередно трех жен и став отцом пятерых детей,
он пережил и революцию, и гражданскую войну, и предвоенные репрессии, и
фашистскую оккупацию Крыма, и переселение своего народа в Среднюю Азию, и умер в
Андижане, дожив до 103 лет, от банального столбняка. Как врагу народа, ему не
полагалось прививки.
Я смотрю на две чудом уцелевшие дореволюционные
фотографии: толстый картон истрепался и облез, но кое-где проступает еще
позолота дутых виньеток с паучьими лапками "ятей" и массивных медалей с мужскими
профилями в кокетливых усах... "Спецiальное ателье портретовъ. Симферополь".

На одной изображен прадед Аппаз, на коленях у него - маленькая девочка,
окутанная прелестными кружевами. Говорят, что это моя бабушка на коленях, по
датам не получается, но я все равно упрямо считаю про себя эту девчушку своей
Ба. На обороте фотографии есть карандашная строчка арабской вязью, один приятель
перевел мне её совсем недавно, это оказалась дата чьей-то смерти. Кто написал,
почему на нашей фотографии, кем был этот умерший в 1921 году неведомый человек?
Ни Пра, ни Ба давно нет в живых, и этого уже не узнать.
На второй фотографии
- две молодые женщины, их шапочки-фески густо обшиты золотыми монетами, даже на
поясах болтается золотой безделушечный инвентарь: маленькие кинжалы, кошельки.
Одна из женщин - моя Пра Анифе. Взгляд ее бесконечно печален, как будто через
объектив допотопной камеры того времени удалось ей подсмотреть все ужасы своего
недалекого будущего: одиночество, нищету, болезни, смерть детей...
Но
вернемся к началу: итак, Анифе родилась в Симферополе (татарское название -
Ак-Мечеть) в 1890 году. Училась в специальной гимназии, где преподавание велось
на крымско-татарском и арабском языках (вот тебе и "Россия - тюрьма
народов"...), и сразу же по окончании учебы была выдана замуж за молодого
человека из очень известной купеческой семьи. Ее свекровь не отпустила от себя
ни одного из своих четырех сыновей - для каждого после его женитьбы пристраивала
она крыло к своему огромному и без того дому (говорят, этот удивительный дом цел
в Симферополе и поныне). Жизнь Анифе шла своим чередом: молитвы, рождение детей,
родня, няни, гувернантки, кухарки, горничные.
Когда мой прадед умер от тифа
в 1918 году, на руках у Анифе осталось четверо детей (младший сын, мой
несостоявшийся двоюродный дед, утонул в бассейне загородного дома в Алуште на
глазах у родителей и всей многочисленной прислуги). К тому времени от былого
богатства не осталось ничего: часть родни, прихватив семейные капиталы, отчалила
в эмиграцию, оставшиеся перебивались, кто как мог. Правда, вдове предложили было
раздать детей в семьи родственников, но Анифе наотрез отказалась. Без профессии,
с многолетней привычкой барственного покоя, с маленькими детьми на руках,
очутилась она в одиночестве. Прошлое, размеренное и благоустроенное, растаяло
как дым - навсегда. Ей было 28.
С этого момента начинается жизнь совсем
другой женщины - чернорабочей с винзавода, толкающей громадные бочки, таскающей
тяжести. Ликбез, "мы не ра-бы, ра-бы не мы", корявый русский, комнатка в бараке
на все семейство. В 1920 умирает от воспаления легких старшая дочь.
Пра
Анифе надорвалась на той страшной работе, но вытащила детей из голодной ямы. В
тридцатые годы в ее семье наступил период недолгого финансового благополучия -
дети выросли, старший сын Энвер получил профессию плотника, работал, вскоре
женился, средняя дочь Сеза (моя Ба) работала заведующей "военными яслями"
(детским садом для детей военных), младший сын Реуф поступил в летное училище.
Анифе ушла с работы и стала жить вместе с дочерью. Сильно болела, перенесла
несколько операций, но (по рассказам бабушки) никогда не сидела сложа руки,
никогда не была "обузой родственникам". Она работала всю свою долгую жизнь, вела
домашнее хозяйство, воспитывала внуков. Моя мама говорит, что никого не знала
добрее прабабушки Анифе. Она успела понянчить и меня, говорила: "так её люблю,
что хочу положить ее в свою раскрытую грудь" (по-татарски это звучит и короче, и
красивее).
Мое первое воспоминание - еще в тумане бессознательного,
семидесяти сантиметров от полу, мелкими шажками бегущее куда-то к огромному
светлому окну, возле которого стоит гигантская кровать - это воспоминание о
прабабушке Анифе. Она действительно в последние годы почти все время лежала на
кровати у окна, а на подоконнике всегда хранилась коробочка с конфетами - для
меня.
Умерла прабабушка Анифе в 1972 году.
Передо мной третья
фотография, сделанная незадолго до ее смерти. Это лицо... Добрый, кроткий,
бесконечно терпеливый взгляд. Если у ангелов есть лица - то это лицо ангела.



Сеза
Юность ее была юностью страны - в 1933
году ей исполнилось 20 лет. Она была дочерью своего времени: пионерка (одна из
первых, кто побывал в "Артеке"), потом - пионервожатая (за это получала
дополнительный паек - и несла домой, маме и братьям), потом - комсомолка, да из
активных! Играла даже в театре, была комсомольским вожаком.
Рассказы о лихой
бабушкиной молодости когда-то немало удивляли меня: та Ба, которую я помню, была
довольно замкнутой, болезненно щепетильной и весьма религиозной женщиной. В
нашем доме всегда хранился старинный Коран на арабском языке. Огромный, бугристо
коричневый, в измятом и истертом переплете, лежал он под всеми многочисленными
подушками и перинами бабушкиной постели. Вопросы религии, насколько я помню,
никогда не обсуждались в нашей семье, но я думаю сейчас, что воспитание,
полученное нами дома, было все же религиозным - если не по букве, то по духу.
Поэтому, наверное, обязательный официозный атеизм так и не "пристал" к нам
надолго, просто ходить в мечеть или церковь сейчас можно открыто, не боясь
доносов и шепотков за спиной.
После школы Сеза Ибраимова окончила
педагогические курсы, несколько месяцев училась в Москве, очень романтично вышла
замуж - за красавца-энкавэдэшника, прилетевшего "на крыльях любви" за ней в
столицу. Брак этот просуществовал недолго: молодой муж, уже успевший отречься от
собственных родителей, вдруг испугался "купеческого происхождения" жены. После
развода он попытался было отобрать у бывшей супруги комнату в коммуналке. Сеза
побежала к его начальнику. "Бросить такую красавицу! Не видать этому дураку
вашей квартиры, живите спокойно" - таков был его вердикт.
Она,
действительно, была хороша, это видно по буколической фотографии 30-х годов, на
которой запечатлены три нимфы, резвящиеся в цветах и травах - все, как на
подбор, в мелко крапчатом крепдешине и волнистых кудрях, подколотых крупными
"невидимками". Но, в отличие от двух своих товарок, бабушка совсем невесело
улыбается фотографу. Улыбка ее - как улыбка ее матери Анифе - провидческая...

Перед самой войной Сеза еще раз вышла замуж - и снова за романтичного
красавца, крупного партийного деятеля. Но и этот брак рухнул в одночасье:
красавец оказался пошлым бабником.
Когда началась война, Ба была на седьмом
месяце. Моя мама Зарема родилась в августе 41-го. Едва Сеза родила дочку,
начался авиационный налет, и она, прямо из родильной палаты, поползла в
бомбоубежище. Потом долго болела: начался сепсис. А в это время в городе полным
ходом шла эвакуация: немцы были совсем близко. Ба, с Анифе и крохотной грудной
мамой приехала в Алушту. Пристань непрерывно бомбили немецкие самолеты, вокруг
причала плавали обломки разбитых катеров и лодок, тела погибших, стоны и крики о
помощи неслись отовсюду. Подруга Сезы Эмма решилась - и прыгнула в катер. А Ба
испугалась.
Потом, несколько лет спустя, подруги встретились вновь - Эмма,
эвакуированная в Алма-Ату, жила в покое и благополучии, Сеза приехала сюда после
чудовищного насильного переселения в Среднюю Азию, мытарств по землянкам,
голода, лишений, с клеймом "врага народа" - Ба пришлось встать на "спецучет", и
лекарства ей, конечно же, тоже не выдавались (моя мама едва не умерла из-за
этого от малярии). Странной, должно быть, была эта встреча.
Сеза с матерью и
ребенком вернулась в Симферополь. Вскоре ее вызвали в комендатуру и велели
открыть детский сад для детей тех, кто сотрудничал с немцами. Старший брат Энвер
к тому времени уже ушел в партизаны, младший Реуф - без вести пропал в самом
начале войны, когда бомбили аэродромы Кронштадта (его последнее, еще довоенное
письмо долго хранилось в семье - с юношеским восторгом он описывал красоты
Ленинграда, и все жалел, что "модница Сеза" не видит роскоши ленинградских
магазинов).
Ба согласилась и три года прятала в своем детском саду детей
партизан, евреев, коммунистов. Дважды она попадала в Гестапо - и дважды
удавалось ей избежать верной смерти. Во второй раз ее арестовали по доносу - и
Пра Анифе, увидев, куда повели ее дочь, схватила на руки мою маму и побежала на
скалы - кинуться вниз, чтобы избежать мучительной смерти в колодце, куда людей
бросали заживо, связав вместе. Помогла Сезе переводчица, совсем незнакомая ей
женщина, видимо, подпольщица - она сумела убедить офицера в том, что произошло
недоразумение.
И вот - ужасы оккупации позади, в освобожденном Симферополе
народное гулянье. В какой-то из дней Соня, жена Энвера и ее подруга, в
праздничных легких платьях, пришли в гости к Сезе, засиделись - и остались
ночевать. Этой ночью началось Переселение. В каждый дом, в каждую квартиру
определили по солдату - чтоб ни один из "предателей" не скрылся. Пра Анифе
бестолково металась по комнате, плакали девушки в праздничных платьях - им не
разрешили уйти домой. Солдат, добрый человек, шепнул Анифе тихонько: бери,
бабушка, все, что унесешь - далеко вам ехать, на сборы всего час. Соседка,
подпольщица Лида Волохова, которой потом будет присвоено звание Героя Советского
Союза, бросилась к солдатам, уводившим Сезу: "Я за нее ручаюсь... Она -
подпольщица..." "Не имеет значения, - услышала она в ответ, - Все татары -
предатели". Прохожие в ужасе отводили глаза от вереницы грузовиков с людьми и их
жалким скарбом: слишком уж это напоминало вывоз евреев во время немецкой
оккупации.
...Что сделали с моим народом?...
Поезда, набитые
"предателями", без остановок шли в двух направлениях: на Урал и в Среднюю Азию.
Умерших выбрасывали из вагонов на ходу.
Честно говоря, я не могу
представить, как они, мои женщины, ехали, о чем говорили, о чем думали. Никогда
бабушка не рассказывала об этом подробно: может быть, она на самом деле не
помнила - и, может быть, это не так уж и плохо. Потому что некоторые вещи лучше
забыть - или придется болеть ими всю жизнь.
Они доехали. Сразу же после
выгрузки из вагона воры унесли даже ту мелочь, что удалось захватить с собой.
Наивные, они побежали в милицию. "Жалко, Сталин вас не расстрелял" - ответили им
там.
Прабабушку, бабушку и маму вместе со всеми вывезли в сельскую
местность, они сами вырыли себе землянку и начали работать. Ба и Пра "собирали
колоски". Я переспросила маму, когда она об этом упомянула - да, действительно,
они выходили в поле собирать оставшиеся от машинной уборки колосья. Меняли на
еду остатки вещей, одежду. Через полгода Пра, Ба и Ма переехали в город Бегават,
в чьих окрестностях тогда ссыльнопоселенцами возводилась Фархадская ГЭС. Вызов
им оформил брат бабушки Энвер, который чуть раньше уехал туда с женой,
завербовавшись на хлопзавод.
В поселке Сеза сейчас же организовала женсовет
и принялась собирать беспризорных детей - голодных, больных, нищих сирот. Ей
приходилось видеть страшные картины: в иных землянках семьи вымирали полностью -
так и сидели застывшие трупы вокруг погасшего огня... Вскоре в поселке открылся
детский дом, и Ба стала его директором.
Жили мама, бабушка и прабабушка
втроем в барачной комнатке (которая считалась элитным жильем). Самых больных и
истощенных детей Сеза всегда приводила домой - подкормить и подлечить, иногда
они оставались в этой комнатке на месяц или два. А одна девочка осталась
насовсем - и ее вскоре удочерили бездетные Энвер и его жена Соня. Девочку эту
звали Майя, она была маминой ровесницей, близкой подругой. Уже в семидесятых
годах настоящая мать Майи, которую немцы во время оккупации угнали в Германию,
разыскала ее. Оказалось, что она вернулась сразу же после окончания войны,
уехала в Ленинград, где и жила в одиночестве, видимо, опасаясь наводить справки
о дочери. Майя так и не ответила на её письмо. Вероятно, она не смогла простить
матери долгие годы молчания и забвения. Маечка, ты ушла от нас два года назад -
я помню и люблю тебя, добрую, шумную, веселую...
В 1947 году подруга
познакомила Ба с ее будущим третьим мужем Усеином Адилевым. Это был
жизнерадостный, щедрый человек, герой войны, отличившийся в битве под
Сталинградом, дошедший до Берлина, служивший в штабе Жукова. После демобилизации
он мог ехать в любой город Союза, только не за своим ссыльным народом. Но он
полюбил бабушку, женился на ней и сам стал ссыльным, бесправным и униженным.

Вскоре он вывез бабушку со всем ее семейством в Алма-Ату, здесь в 1948 году
родилась мамина сестра Лена, моя любимая тётя. В начале 50-х ему, как герою
войны, выделили небольшой участок в Малой станице - клочок земли на косогоре,
как выяснилось уже в процессе строительства - на месте бывшего кладбища. Пра
Анифе прочла несколько молитв из Корана - что поделаешь - стали строить дальше.

Умер дедушка Усеин в 1967, за два года до моего рождения, умер тяжело
больным, полностью парализованным человеком. Моей маме он стал самым настоящим
отцом, она до сих пор с гордостью носит его фамилию.
Сеза, когда муж
заболел, пошла на курсы метрдотелей, окончила их и вскоре начала работать в
ресторане "Алма-Ата", где трудилась до самой пенсии. С этого времени Ба
полностью посвятила себя внучкам: мне и моим сестрам, она водила меня в
музыкальную школу, жарила котлеты, убирала, ходила за продуктами, даже ездила с
нами отдыхать на курорты. У нее был довольно тяжелый характер, иногда она
обижалась, как ребенок, но, в сущности, была добродушным, доверчивым и очень
наивным человеком.
Бабушка Сеза умерла в 1993 году 80 лет от роду.
Все
эти годы без неё меня мучает совесть - мне кажется, я редко заходила к ней, в
спешке и делах откладывая визиты на "потом"... А главное - так и не сказала, как
я её люблю. Иногда я советуюсь с ней, иногда с моих губ срываются ее любимые
татарские словечки, в речи звучат ее интонации. Бабуля, прости меня!


Зарема
У нее было невеселое детство -
оккупация, переселение, мытарства по углам и квартирам. В Алма-Ату она приехала
с родителями в возрасте 7 лет, долго стеснялась играть с малостаничными детьми,
не зная ни слова по-русски.
Когда я смотрю на нее, на свою маму, мне
кажется, что поэтично-прекрасное имя "Зарема" подходит ей идеально. Даже сейчас,
в свои шестьдесят лет она прекрасна: статная, высокая, волосы - блестящие, цвета
воронова крыла, почти не тронутые сединой, огромные темные глаза, очаровательные
ямочки на щеках...
После школы Зарема поступила в медицинский институт на
стоматологический факультет - сначала экзамены сдавала на педиатрический, да не
хватило баллов. С моим папой они оказались в одной группе, хотя были знакомы и
раньше: жили по соседству в Малой станице.
В студенческие годы ей
приходилось туго: и она, и папа сразу же начали работать. Денег катастрофически
не хватало: тяжело заболели бабушка Сеза и мамина сестра Лена, им пришлось
уехать на лечение, на руках у мамы с папой оказались больные старики - дедушка
Усеин и прабабушка Анифе. Зимой мама бегала в тонких чулочках и туфельках.
Я
родилась, когда папу после института забрали в армию. Едва мне исполнилось 5
месяцев, мама снова вернулась на работу.
Работа, работа - это слово было
проклятьем моего детства: мне так хотелось удержать маму дома на весь день, а
доставалось мне только полчаса вечером - и никогда не надоедавшая "Золушка" в ее
исполнении. Как она успевала заботиться о нас с сестрой, вести хозяйство,
готовить - загадка.
Мама почти сорок лет работает врачом, к ней приходят
лечиться дети и даже внуки ее первых пациентов. Конечно, в ее жизни не было
геройских подвигов, катастроф, безумных страстей и роковых поступков. Но она
совершает свой многолетний незаметный подвиг каждый день, ее подвиг - это все
мы. Оказывается, это трудно, очень трудно - сохранить взаимное уважение и любовь
в 35-летнем браке, воспитать детей, завоевать благодарную признательность многих
и многих людей.
Эмоциональная, вспыльчивая, веселая, романтичная, бесконечно
переживающая за нас мамочка - как я завидовала в юности твоей красоте, как
хотела быть похожей на тебя! Именно твоё лицо я всегда представляла себе, читая
"Бахчисарайский фонтан" Пушкина.
Здоровья тебе, счастья, пусть на твоей
маленькой даче растут огурцы размером с грузовик и круглый год цветут
сумасшедшие розы, и пожалуйста - плачь теперь только над "женскими" романами...


Я всегда представляю себе их так: маленькая робкая старушка держит
за руку трехлетнюю девочку с улыбчивыми ямочками на щеках, рядом - стройная
женщина в крепдешиновом платье с аккуратно уложенной "волнами" прической...
Прабабушка, бабушка и мама. Еще не скоро я заслужу право встать рядом с
ними.

Из семейного альбома Лили Калаус:
href="/old_images/all/1.jpg">Прабабушка Анифе
(сидит)
Прабабушка
Анифе с мамой и тетей
В
белом платье - бабушка Сеза
href="/old_images/all/4.jpg">Прадед с бабушкой Сезой
href="/old_images/all/6.jpg">Папа и мама 10.04.67
href="/old_images/all/5.jpg">Я и бабушка Сеза

поделиться

Лиля Калаус

15.06.2001