Приключения красоты

Реформаторы исходили из убеждения, что телесная красота – понятие отрицательное. Мысль не нова – как мы помним, ее исповедовало средневековье; однако новое время перешло от проповедей к делу. Наибольших успехов по этой части добился Жан Кальвин – мрачнейший служитель Божий, считавший дьявольским соблазном все утехи земные: в подвластной ему Женеве он запретил театры, музыку, танцы, песни, игры, народные гулянья, праздники (включая религиозные), «чревоугодническую» пищу и любые внешние «излишества». Материальный, вещественный мир оказался поставлен перед жесткой задачей: презреть свою материальность и провозгласить стремление к Духу; в соответствии с этим протестантский храм полностью отказался от блистающих драгоценностей, пышности, позолоты, а протестантский хорал отверг яркие краски оркестра, оставив себе только сумрачный и торжественный гул органа... Человеческий облик также должен был подчиниться этическим принципам, главные из которых – скромность, сдержанность, трудолюбие, приверженность к порядку и дисциплине; все это воплощает в себе протестантский костюм. Его материал строг и прост – одноцветное темное сукно, фасон стремится к незаметности; аккуратный передник поверх женского платья говорит о неустанной работе. И даже дозволенные украшения – жестко накрахмаленные белые чепцы, воротники и косынки – служат на самом деле не для украшения, но для декларации нравственной чистоты и несгибаемости...
Революционный идеал тоже тяготел к простоте, но основа у этого стремления была не духовной, а социальной. Объявивши «войну дворцам» – действительно прогнившим уже «до основанья», – категорически отвергнув их изящный и бездельный быт, революционеры со всей подобающей им решительностью занялись выработкой новых форм, соответствующих строгой и лаконичной красоте лозунга «Свобода, равенство, братство».
Лучше всех справился с поставленной задачей великий живописец революции Жак Луи Давид. Переводя демократические принципы на язык пластических образов, он взял за образец опять же античность, по-прежнему являющую идеал простоты, стройности и ясности линий. Но на сей раз источником вдохновения послужила не Греция – слишком гармоническая и, пожалуй, бесстрастная, – а республиканский Рим, проникнутый чувством долга, суровым достоинством и гордой гражданственностью. В больших полотнах эти идеи воплощались вполне адекватно: строгая торжественность композиций подчеркивала возвышенную красоту как бы укрупнившихся лиц, чьи черты стали четкими и решительными, а выражение – значительным... Но этого было мало: революция стремилась к тотальному переоформлению мира. А соответственно, достижения высокого искусства требовалось спустить на уровень быта – в частности, переодеть «революционный народ» в костюмы, отражающие «идеалы времени». И, выполняя правительственное задание, Давид сделал серию рисунков, в которых эти идеалы подавались просто, чтобы не сказать упрощенно: равенство свелось к равному отсутствию роскоши, а свобода – к отсутствию корсетов, каркасов и прочих стесняющих движение конструкций.
Женщинам предлагались легкие, словно бы льющиеся платья-туники и мягкие туфли на плоской подошве. Этот гибкий, простой силуэт увенчивался столь же простой прической a la Диана или a la Психея, а все вместе действительно напоминало об античных линиях. Мужской костюм серьезно сдвинуть в данном направлении не удалось: сильный пол слишком уже привык носить брюки. И хотя завоевавший популярность широкий драпирующийся плащ отчасти походил на греческую паллу, выглядывающие из-под него длинные панталоны напрочь разрушали предполагаемое сходство. Впрочем, политический смысл в них все же присутствовал: новая длина вступала в принципиальный спор с прежней – чуть ниже колена, – отличавшей дворянские кюлоты. Это понимали и европейские монархи, весьма неодобрительно относившиеся к революционным «макси», – наш Павел I так даже подверг их категорическому запрету. Что, разумеется, не спасло его от рук заговорщиков, а короткие штаны – от той судьбы, которая уготована всем вышедшим из моды вещам.
Но вернемся в революционную Францию. Очень скоро она перестала быть революционной: Конвент сменился Директорией, а Директория – империей. И идеологически выдержанный античный стиль стал просто модой. Правда, в ней сохранился оттенок «революционности» – но совсем не в том смысле, какой предполагали Робеспьеры и Дантоны: речь шла о свободе нравов. Ибо противоестественные обручи служили – или считалось, что служили – защитой добродетели, тогда как легкие «туники» выставляли женщину напоказ: глубокое декольте открывало плечи и грудь, руки были обнажены, а тонкая, пластичная, свободно падающая ткань откровенно подчеркивала линии тела... Против «нагой» моды выступали не только блюстители нравственности: в 1802 году на страницы «Journal des modes» прорвался практикующий врач, который предложил читательницам посетить Монмартрское кладбище и посмотреть, сколько там за последнее время появилось свежих могил – молодые модницы, дескать, одна за другой умирают от простуды. Предостережения, понятное дело, не помогли: платья a la greque стремительно завоевывали Европу. А поскольку покрой их не требовал строгой подгонки к фигуре – явилась возможность отказаться от «индпошива» и начать производство готового платья. И вот это был воистину революционный переворот: благодаря ему высокая мода из дворцов спустилась на городские улицы. Разумеется, не враз: путь потребовал десятилетий. Но направление наметилось четко. Так что сегодняшний повальный демократизм в одежде можно считать наследием Французской революции. И на том спасибо.