Рукою Модильяни

Они встретились в Париже, где Ахматова провела две весны - в 1910 и 1911 годах. В то время, как заметил Илья Эренбург, "Ахматова еще не была Ахматовой, да и Модильяни еще не был Модильяни". Однако оба угадали друг в друге тот великий магический дар творчества, который взаимно притягивал их. И еще их соединяли стихи. "Больше всего мы говорили с ним о стихах, - спустя почти полвека вспоминала Ахматова. - Мы оба знали очень много французских стихов... В два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи. Данте он мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда не знала еще итальянского. Модильяни очень жалел, что не может понимать мои стихи, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса, а это были только первые робкие попытки".

В 1910 году, по признанию самой Ахматовой, она "видела его чрезвычайно редко, всего несколько раз. Тем не менее, он всю зиму писал мне. Что он сочинял стихи, он мне не сказал..."

Приехав в Париж через год, она услышала от друзей, как богемный парижский омут затягивает художника, постоянное безденежье на грани нищеты отравляет существование и ломает характер. "Я очень верю тем, кто описывает его не таким, каким я его знала, - записала Ахматова в своих книжках, - и вот почему. Во-первых, я могла знать только какую-то одну сторону его сущности (сияющую) - ведь я была просто чужая, вероятно, в свою очередь не очень понятная двадцатилетняя женщина, иностранка, во-вторых, я сама заметила в нем перемену, когда мы встретились в 1911 году. Он весь как-то потемнел и осунулся... Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято... Он совершенно не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание". Но главное - "он мне казался окруженным плотным кольцом одиночества". Модильяни тогда было всего 26 лет.

Рассказывая о душевных страданиях художника, Ахматова писала: "Пьяным я его никогда не видела - от него никогда не пахло вином. Но под влиянием гашиша видела один раз. Он лежал, держал мою руку и повторял: "Sois bonne, sois douce" (Будь доброй, будь нежной). (Вообще он никогда не говорил мне "ты", и для этого не было оснований".) А в другой книжке к этому добавлено: "Ни "bonne", ни "douce" я с ним никогда не была". Она искренне признавалась, что "Модильяни был единственным в мире человеком, который мог в любой час ночи (стоять) оказаться у меня под окном. Я втайне уважала его за это, но никогда ему не говорила, что вижу его"...

Только спустя многие десятилетия Анна Андреевна смогла оценить эту встречу как провидческий промысел судьбы. "...Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни: его - очень короткой, моей - очень длинной, - писала она. - Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий, предрассветный час. Но будущее, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем. И все божественное в Амадее только искрилось сквозь какой-то мрак". Запоздалое признание пришло к нему, как это часто бывает, после смерти. "Смерть настигла его на пороге славы", - начертали друзья на его надгробии. Но до этого еще было девять лет. А тогда, в 1911-м, Модильяни рисовал Ахматову, делал он это по памяти. Рисунки - всего их было 16 - посылал ей вместе с письмами в Царское Село. Все они, за исключением одного, пропали в годы революции ("Листы пожрало пламя", по словам Ахматовой). Но судьба этого единственного уцелевшего сложилась удачно. Ахматова не расставалась с ним, его часто репродуцировали, о нем много писали. Эренбург вспоминал: "Комната, где живет Анна Андреевна Ахматова, в старом доме Ленинграда, маленькая, строгая, голая; только на одной стене висит портрет молодой Ахматовой - рисунок Модильяни". поделиться

Apple press

29.11.2002